Через несколько лет я начал работать над сценарием фильма о Ломоносове. Сначала предполагалось, что фильм будет ставить Козинцев, но то ли ему успел надоесть чрезмерно распространившийся тогда жанр биографических фильмов (к тому времени он уже поставил «Пирогова» и «Белинского»), то ли действительно крайне не удовлетворила моя наметка будущего сценария, но он камня на камне (кадра на кадре!) от нее не оставил! Я согласился со многими замечаниями, с другими же не был согласен и разразился в ответ довольно пылким письмом, копия которого (как и копии других писем к Козинцеву) у меня сохранилась. Из письма видно, чего именно требовал Григорий Михайлович и что я не мог или не хотел реализовать.
«Дорогой Григорий Михайлович! — писал я 3 января 1952 года. — Вспоминаю нашу беседу с большим интересом, но и не без грустного ощущения, что я почти во всем разочаровал Вас. Спешу все договорить до конца, чтобы у Вас не осталось насчет меня никаких иллюзий.
1. Согласен с Вами, что великие дела Ломоносов должен творить буднично, по-рабочему. (Отсюда и ход и характер изложения в сценарии.) Но все же я убежден, что Чехова из него не сделаешь, да и не стоит делать. Он был человеком не только внутреннего, но и внешне отчетливо выраженного темперамента и пафоса и любил в подходящий момент соответствующим образом высказаться. Было бы ошибкой маскировать его под скромного земского деятеля 1880 года.
2. Согласен, что «ветер эпохи», по Вашему выражению, надо показывать на неожиданных, свежих деталях, на задранных, на взъерошенных этим ветром листьях изнанкой кверху. Но, как уже косноязычно я пытался Вам объяснить, я очень плохо еще овладел атмосферным материалом, очень мало знаю жизнь XVIII века для того, чтобы мог свободно и непринужденно черпать оттуда эти детали.
3. Согласен, что для изображения Ломоносова, его темы и времени, в сценарии должно быть больше фальстафовского начала. Увы, я не Шекспир, не А. Н. Толстой и не Евг. Федоров, и не только чего-нибудь фальстафовского, но и просто бытовой сочности от меня не ждите. В этом смысле я безнадежен, и вся надежда на Вас.
4. Насчет «ренессанса» в России XVIII века согласен.
5. Но что касается «гофмановского фарфора» в марбургском эпизоде, то тут я далеко не уверен, что его надо разбивать. (Я имею в виду Гофмана-бытовика, а не фантаста.) Вернее так: его надо действительно разбивать, но — показом самих контрастов между Россией, которую все еще бурно и неприлично пучит после петровской закваски, и немецким княжеством, совершенно прилично сидящем на расписанном розочками бюргеровском горшке. Отсюда — Вольф и Ломоносов. Изящная трость для прогулок в нежные утренние часы, располагающие к тихому раздумью, и грубая палка с железным наконечником для скитаний на голодный, урчащий желудок, пешедралом, по рудникам и солеварням. Вежливость и дерзость. Милое вольнодумство, просвещенный деизм — и раздраженное недовольство, готовое к взрыву против всей этой упорядоченности интеллигентного и воспитанного ума.
Другое дело, что для показа всего этого опять же необходимы точно выбранные и свежие детали, а не близко лежащие, штампованные и приблизительные, которыми я пока грешу. Стало быть, надо работать еще не один и не два месяца, чтобы насколько возможно приблизиться к чаемому. Тем более, повторяю, что я никогда не смогу писать размашисто и стихийно, густым живописным маслом.
Если Вас это обескураживает, то скажите об этом мне прямо — я ничуть не обижусь, так как давно и отлично знаю все свои недостатки и недохватки, но знаю также и упорство».
Так или иначе, моего «Михайлу Ломоносова» в 1953—54 годах поставил не Григорий Козинцев, а Александр Иванов (перед тем с успехом поставивший «Звезду» по повести Э. Казакевича), роль Ломоносова сыграл Борис Ливанов. Нельзя сказать, что фильм получился удачным, кто из нас виноват в этом — трудно сказать. Любопытно другое: расхождение во взглядах на стиль картины о Ломоносове ничуть не рассорило нас с Григорием Михайловичем, наоборот, мы стали с ним чаще встречаться. В частности, по просьбе уже тяжело больного Евгения Львовича Шварца я посмотрел материал фильма «Дон Кихот», который снимал Григорий Михайлович по его сценарию, и убедился, что режиссер твердо следует своим принципам — «показать луковую и чесночную, а не легендарную, не романтичную Испанию…».