Илья знал, что выпускники его школы мечтают о втузах, — мало кто хотел поступить в университет, да еще на истфак или ямфак (факультет языкознания и материальной культуры), где, по их мнению, учились одни чудаки и жуткие провинциалы.
В одиночестве шел Илья по Тучковой набережной, всегда затененной, сумрачной, отгороженной от реки заборами и поленницами лесных складов; по Волховскому и Биржевому переулкам, вдоль шпалеры старинных домов XVIII века рождения, состоявших под охраной Общества «Старый Петербург — Новый Ленинград», где с прошлой зимы Илья имел честь состоять членом; по Биржевой линии, мимо серой громады почти современного (1913 год), облицованного гранитной крошкой здания Толмачевки — Военно-Политической академии имени Толмачева, откуда поминутно выскакивали, обдергиваясь, молодцеватые курсанты с алыми кубиками на петлицах; мимо роскошных купеческих особняков с чугунными решетками и деревянными ставнями на окнах нижних этажей; мимо таинственных складов с вечно запертыми воротами, — бог знает что в них хранилось, может та же пенька, что на Тучковом буяне; мимо Оптического института, тихо соседствующего рядом с шумным входом в студенческую столовку; пересек мощенную булыжником площадь напротив Библиотеки Академии наук, еще не совсем достроенной, с неубранными лесами, но уже действующей, — приятно будет когда-нибудь войти в ее читальный зал, чинно предъявив сторожевой старушке постоянный пропуск, а дома небрежно сказать: «Вчера опять полдня пропыхтел в БАНе»; и, наконец, вступил в пределы Университета, в его обширный, протянувшийся до Большой Невы двор.
Илья не отказал себе в удовольствии подняться на второй этаж (для дела это было совершенно не нужно) и прошествовать по знаменитому коридору, длина которого составляла, как он дважды проверил, 520 шагов, то есть свыше трети километра; терпеливо прочесть все номера и названия аудиторий и лабораторий и разнообразно отразиться в стеклах десятков книжных шкафов, расставленных в простенках.
Занятия и лекции кончились несколько дней назад, но студенты еще не успели разъехаться на каникулы — толпились у окон и на площадках лестниц, заканчивая какие-то свои академические и общественные дела. Одни стриженые, другие небритые; на иных надеты (то кокетливо набок, то лихо назад, то сосредоточенно-низко на лоб) бледно-сине-зеленые фуражки, какие носили только универсанты, в отличие от студентов технических вузов, щеголявших в фуражках густой, бархатисто-сочной расцветки, напоминавшей шмелей. Впрочем, большинство «техников» нынче ходили в кепках, чтобы после Шахтинского процесса их никто не дразнил инженер-вредителями и не считал высокомерными технократами.
Илья шел и шел по бесконечному коридору, жадно внимая обрывкам фраз, доносившимся до него со всех сторон. Темы разговоров были весьма далеки от ученых материй и окружающей обстановки. Скажем, студенты теснились у двери в физиологическую лабораторию, но рассуждали, в отличие от тургеневского Базарова, не о том, как лягушек резать, и не о диалектике природы, а больше насчет литеров для бесплатного проезда по железной дороге на каникулы и на практику, и где легче и скорее перед отъездом заколотить червонец. Впрочем, тематика закономерная: Базаров на их месте толковал бы о том же.
И вдруг до Ильи долетели слова: «Профессор Тарле сказал…» Что сказал Тарле, Илья уже не слышал, неудобно было останавливаться и вслушиваться, но с него достаточно было произнесенного имени…
Илья знал и раньше, что лекции Тарле собирали не только студентов-историков и филологов, но и математиков, физиков, биологов, географов, — приходили на них и из других вузов — технологи, политехники, горняки. Однажды Андрей взял с собой Илью. Это произошло прошлой осенью, в сентябре, когда Тарле читал вводную лекцию: «Европа с начала мировой войны до Версальского мира».
Большая аудитория Физического института, помещавшегося в университетском дворе, по правую руку, если идти опять же от Биржевой линии, была заполнена сверху донизу. Вслед за бурной овацией, в которой принял участие и Илья (хотя за минуту до того не подозревал, что профессоров и преподавателей можно так шумно приветствовать), в зале мгновенно установилась тишина: в самых задних верхних рядах, где сидели Илья с Андреем, было прекрасно слышно каждое слово. Правда, Илья не может похвастаться, что запомнил из них хоть одно, для этого он был чересчур возбужден, но его поразили свобода, легкость, изящество, щедрость и простота этой речи.