Кстати, немало подстрекнуло меня написать этот словно бы запоздалый отклик еще одно обстоятельство. Случилось так, что утром я читал пьесу Евгения Петрова, а вечером в тот же день смотрел и слушал по телевидению выступление знаменитого кинорежиссера Стенли Крамера, приезжавшего в 1983 году в Москву. Он говорил о том, что маленькая наша планета Земля — возможно, единственное во всей Вселенной обитаемое местечко, и вот оно-то и исчезнет, уничтожится напрочь в результате термоядерной бойни… Видно было, что Стенли Крамер, поставивший в 1959 году фильм «На последнем берегу» именно о такой судьбе Земли, не перестает думать, как и мы, его зрители, о грозящей человечеству катастрофе.
И я вдруг представил себе, что, будь Евгений Петрович жив, он наверняка бы сейчас тоже думал об этом и, кто знает, мог бы предложить в театр свою пьесу, написанную чуть не полвека назад: обновлять и дорабатывать ее пришлось бы очень немного…
1947—1984
ЗЕМНОЙ ИЛИ НЕЗЕМНОЙ?
(О творчестве А. С. Грина)
Даже мифическому Дедалу, не связанному еще никакими учеными путами, пришлось кропотливо мастерить крылья, чтобы вместе с Икаром улететь с острова. Герою же романа Александра Грина «Блистающий мир» достаточно было лишь п о ж е л а т ь и чуть оттолкнуться от земли, чтобы лететь куда вздумается. Вместо мотора и вместо мускулов его несла мечта автора.
Надо сказать, что такая демонстративная беспочвенность раздражала некоторых читателей. Они недоумевали, как можно в «деле фантазии» обойтись без научных подпорок, без технических обоснований. Позвольте, говорили они, это не только идеалистично, это безграмотно, это просто нелепо для взрослого человека! Да и детям не столь уж полезно так отрываться от действительности. Ну, сказки — другое дело, их ценил Горький и другие наши классики, а тут романы и повести, и такие неосновательные. Странный писатель! Где он живет? Для кого он пишет?
Для кого? Александр Грин писал для тех, кто любит поэзию, дорожит малейшими ее проявлениями в жизни и в книгах. Оказалось, таких читателей тоже немало на свете: любой тираж любой книги Грина расходится буквально в считанные часы. Что ж, у поэзии свои крылья, и летит она по своим законам, не всегда согласующимся с законами аэродинамики и даже космонавтики, что, впрочем, не вредит ни поэзии, ни этим замечательным наукам.
Значит ли это, что писатель Александр Грин действительно был далек от земли, от житейских горестей и радостей, и предпочитал творить искусство для искусства? Что он забрасывал в небо сплетенную из невесомых блестящих нитей чудесную лесенку, уходил по ней ввысь и там, в изоляции от всего земного, предавался туманным грезам? Именно так пытались представить его нам иные литературные критики, подозревавшие Грина в безыдейном эстетстве.
Сейчас Грин признан, хвалим, широко издаваем (достаточно сказать, что журнал «Огонек» выпускает пятитомник Грина в качестве своего приложения), и, быть может, не стоило бы вспоминать о прежних его хулителях. Но любопытно вот что: восторгаясь его богатой фантазией, превознося его лирический дар, часто и теперь говорят о нем с некоей снисходительной скидкой. Дескать, а в остальном — что взять с прекраснодушного мечтателя! В общем-то он стоял над схваткой…
Какая чепуховая легенда! Грин — над схваткой? Да он один из самых озабоченных человеческими бедами писателей. Никто не намеревается записывать его в социологи, а тем более в революционеры, но, ей-богу, надоело слышать, как твердят зады о благодушном сказочнике и отвлеченном фантазере! Неужели неясно, что нужда и несправедливость, людские страдания, происходящие от самых разных, но всегда реальных причин, неотступно стояли перед внутренним взором Грина, когда он писал свои лучшие вещи? Его герои, при всей их необычности и приподнятости над бытом, ведут битву жизни, а не срывают цветы удовольствия.
Более того, этот волшебный выдумщик, которому, казалось бы, ничего не стоило одним взмахом пера осчастливить в романе или рассказе всех бедняков мира, никогда не обманывал читателя таким легким способом! Вот уж кого не назовешь добреньким утешителем. Его книги по большей части грустны и тревожны. Кристально, пронзительно чистые, они не лелеют, не успокаивают, — они волнуют нас своей недостижимо высокой нравственной красотой.