Инне Чуриковой это вполне удалось. Ее Таня Тёткина сперва смешна, неуклюжа, — актриса и режиссер не боятся показать ее некрасивой, даже уродливой. Но постепенно она становится для нас прекрасной, мы любуемся каждым ее движением, выражением лица, взглядом, хотя внешне в ней словно бы ничего не изменилось. Мы начинаем понимать, что перед нами прелестное в своей искренности и гармоничности существо и вместе с тем — одаренный и убежденный человек.
Соответственно с этим растет и наша благодарность актрисе. Помню, кто-то на первом обсуждении картины на студии воскликнул: «Товарищи, это же советская Мазина!» Можно было считать это горячностью преувеличения, которое простительно и понятно сразу после премьеры… Но вот прошло время, я вспоминаю картину сцена за сценой, кадр за кадром, и убеждаюсь, что ощущение встречи с большим и добрым талантом осталось, оно не преувеличено. Хотелось бы проследить подробно все этапы вживания Инны Чуриковой в Таню Тёткину в столь недолгой и щедрой ее судьбе, но оставлю это удовольствие зрителям. (Для меня несомненно, что не до конца оцененная многими при первом своем появлении на экране эта картина обретет впереди второе дыхание, долгую жизнь, и об этом я еще скажу дальше.) И все же не могу сейчас не упомянуть о нескольких эпизодах, произведших на меня наиболее сильное впечатление. Кстати, все они связаны с персонажами, о которых тоже не грех сказать.
В этом фильме мы долгое время видим людей такими, какими они себя проявляют, привыкаем к ним и считаем, что другими они и не могут быть. Но вот происходит с нами мгновенная перемена, что-то в них изнутри или извне прорывается, и они сразу становятся другими, духовно преображенными. Так происходит на наших глазах с жестким, несгибаемым Фокичом (арт. М. Глузский), жаждущим искупительной крови, готовым закопать в одну яму всех буржуев и слюнявых гуманистов. В финале, перед неминуемой казнью, Фокич ласково и настойчиво отсылает — к жизни, к свободе — Таню, которую из каприза помиловал белогвардейский полковник: «Иди, голуба, иди! Иди, тебе говорят! Иди, так надо, ну!..» Эти слова непреклонного Фокича покоряют столь неожиданной в нем человечностью.
Душевное преображение происходит и с Алешей (арт. М. Кононов). Этот недалекий паренек хамовато ухаживает за Таней, не сразу выходит к ней на свидание («Пусть ждет. Бабе надо терпеть»), советуется с одним, с другим дневальным, брать ли ее замуж, потому что замечает в ней ненормальную, по его мнению, доброту, странноватую любовь к красоте, к природе, к каким-то паршивым деревенским собакам, — все это делает ее в его глазах немного психованной. Только в последний момент прощания, когда его поезд уже двинулся с места, Алеша вдруг заметался, побежал по платформе опять к Тане, не добежал, вернулся, уронил чайник, догнал вагон, вскочил на ступеньки — и мы видим, что по лицу его текут слезы. Вот когда, стало быть, Алешу пронзила любовь, и кто знает, может, он в этот миг догадался, какой девушкой его наградила судьба, и судьба же их разлучает… Этот эпизод мимолетен, в нем отсутствует малейший нажим, — это значит, что мы имеем дело с художниками, которые умеют в самых простых, можно сказать, простейших человечьих поступках находить и показывать нам глубокие, сложные человеческие чувства. Я говорю и о режиссере, и об актерах.
Может быть, одна из лучших сцен фильма — чуть ли не самая бездейственная: просто Вася-художник (арт. В. Бероев) смотрит, перебирая один за другим, Танины рисунки. Смотрим и мы вместе с ним. Смотрит, сидя немного поодаль, и Таня, и на лице ее видим мы отблеск всех чувств, волнующих в это время начинающую художницу: скромность, робость, гордость, сомнения… здесь недоделано, здесь не так… и вообще, что значат эти рисунки по сравнению с тем, что задумано, что хочется сделать…
Вася молча возвращает рисунки Тане и уходит. Через минуту не выдержал, вернулся и говорит: «Ты, Тёткина, может быть, чудо. Ты береги себя, Тёткина!» Не скрою, у меня в этот момент стоял комок в горле. Вместе с Васей я ощущал явление таланта, таланта редкостного, от народных корней, таланта, которому не суждено явиться перед миром в полном своем расцвете.
Тёткина не захотела себя беречь — и в этом, пожалуй, нравственный смысл всего фильма. Она замахивается подобранным во дворе камнем на добренького полковника, от которого выносят избитого, без памяти, Фокича, и кричит: «Сдавайся, гад!» Через секунду ее настигнет пуля, но в эту секунду она твердо верит, что сила за ней…
Несколько слов о режиссерской работе, хотя она заслуживает особого разбора, настолько является зрелой, несмотря на дебют.