Возможно оттого, что режиссер молод, не видел собственными глазами событий гражданской войны, он хочет сначала сам поверить в подлинность, в правдивость изображаемого. Отсюда в начале картины подчеркнуто грубоватые штрихи и детали. Беспокойно ведет себя сперва и камера: она как бы еще не знает, что именно нужно держать ей в центре внимания. Характерно примечание режиссера в рабочем сценарии к самому первому эпизоду:
«Поезд останавливается чуть поодаль, не очень-то вписываясь в кадр, как бы невзначай. Должно возникнуть ощущение, что мы лишь подсмотрели и зафиксировали его приход. По этому принципу снимаются все последующие сцены, весь фильм».
Собственно, этот принцип сейчас исповедуют многие молодые кинематографисты: отсюда увлечение «скрытой камерой», хроникальными съемками, участием в фильме непрофессиональных актеров. В данной картине бо́льшую часть этого трудно осуществить, поскольку показывается далекое прошлое, — тут не вставишь в кадр сегодняшнюю случайную уличную сценку, спешащих на работу людей, вход в метро или что-нибудь в этом роде. Перед нами 1919 год со всем, что было и могло быть только тогда: патетика и чудовищно тяжкие и кровавые будни, когда выстирать и продезинфицировать белье раненых бойцов было уже трудно разрешимой проблемой.
Так вот патетики в этом фильме о т д е л ь н о — нет, она вырастает из всего остального, сугубо непатетичного. Сознательно выбран самый трудный путь, через тернии к звездам, как говорили древние римляне. Ибо при всей приземленности показанного на экране, при всей неромантичности избранной манеры, картина получилась героичной и поэтичной, и в этом ее главная победа.
Возвращаюсь опять к Тане Тёткиной. Таня не только героиня картины, — она ее духовный, объединяющий центр. Самым своим существованием и поведением в этом поезде, в этих фронтовых и тыловых буднях, индивидуальными особенностями своей натуры Таня оказывает влияние на людей. Даже белогвардеец задумался: кто же все-таки прав — он или она, твердо верящая, что скоро не станет на свете «мучителей» и «всем будет хорошо».
И это она вселяет в нас мысль, — пожалуй, скорее чувство: сколько же было в нашем народе талантливых, одержимых людей, которых пробудила к действию, к творчеству революция, — и сколько из них не успело из-за двух страшных войн свершить то, что позволял им талант… Это чувство сопровождает нас всю картину, — может быть, потому где-то перед финалом нас особенно грустно волнует бравурный, мажорный, до боли знакомый марш, под который идет на фронт красноармейский отряд, увлекший за собой инвалида-комиссара. Отряд идет, а ты цепко всматриваешься в эти лица, словно хочешь увидеть кого-то еще и еще, на чьей судьбе снова сосредоточишься, как на судьбе Тани Тёткиной, Фокича, комиссара Евсюкова, санитарки Марии…
Очевидно, это всегда станет нас волновать, далекая ли гражданская это война или недавняя Отечественная, — сколько бы ни прошло лет, мы вечно будем в искусстве к этому возвращаться: уж очень много кровушки, своей и чужой, пролил наш народ — забыть это невозможно. Такое не забывается.
1968
РЕЦЕНЗИЯ С ПРЕДИСЛОВИЕМ
Я не критик, не литературовед и никогда прежде не включал в свои книги статьи этого рода, хотя, как и каждый профессиональный литератор, написал их на своем веку немало. Равно как и так называемых «внутренних рецензий», то есть отзывов на представленные в издательство или журнал рукописи моих товарищей. Иные из таких отзывов представляли собой подробный анализ того или иного романа, повести, пьесы, сборника очерков или статей. История рецензии, о которой сейчас пойдет речь, мне кажется, сама по себе представляет интерес: она касается весьма трудного периода в творческой жизни талантливейшего, всеми нами любимого писателя, когда его вдруг перестали издавать и печатать. Был даже снят со своего поста главный редактор журнала «Нева» за то, что опубликовал очерк Федора Абрамова «Вокруг да около» (ныне спокойно включаемый в собрания его сочинений). Впрочем, сам Абрамов в эти годы опалы и безденежья продолжал упорно трудиться над романом о Пряслиных, отлично зная, что редакционные трудности могут подстерегать и это его произведение.
Не знаю, читал ли кто до меня в редакции рукопись «Две зимы и три лета», — на меня она произвела сильное, и я бы сказал, чарующее впечатление, о чем я так и написал в издательство. Кстати, с автором я был лишь шапочно знаком, встречая его иногда в Доме творчества «Комарово». Более того, его характерный немигающий взгляд невольно меня настораживал: я никак не мог понять, почему так сурово и с подозрением он молча на меня смотрит. Но вот однажды, уже в Ленинграде, идя по каналу Грибоедова к Дому книги, я неожиданно встретил явно рванувшегося ко мне Федора Александровича и сразу понял, что он прочел мой отзыв.