1975
ЛИСТКИ КАЛЕНДАРЯ
О, погреб памяти! Давно
Я не был в нем…
Смотрит на фасад дома и видит: окна гаснут одно за другим под его взглядом. Другой вариант, значительно более реальный: девушки потупляются под его демоническим взглядом.
— Иди к нам. У нас холодочек есть. И солнышко есть. Здесь солнышко… здесь холодочек.
Он сел, улыбаясь. При посторонних он не умел садиться серьезно.
Небо кажется выше в узком переулке между крышами. И перед смертью.
Идет домой. Последний квартал почти бежит. Так он нетерпелив. Всегда.
Человеческие слезы в качестве лекарства в Персии. Идут за гробом, плачут в губку; потом выжимают.
Пирожное ела перед зеркалом, чтобы не запачкать губ.
Она пробовала гордо раздувать ноздри, но у нее получалось только сопенье.
Дядя Шура на похоронах своей бывшей жены. Стали поднимать гроб на плечи. Он тоже взялся. Кряхтит:
— Ого! Покойничек-то тяжеленький!
Он смотрел на ее желтую безволосую икру, как на бутылку с коньяком. «Ах, черт возьми!» — думал он.
С ним здороваются:
— Здравствуйте!
— Можно, — он снисходительно подает руку.
Старик в трамвае. Сидит, читает, в мягких губах держит пенсне за стальную дужку. По временам водружает пенсне на нос и строго оглядывает публику.
В столовой. Старуха отобедала, встает из-за стола, крестится. Мимо спешат по проходу между столиками, толкают ее, подбивают под локоть.
В столовой. Одинокий старик поел, развернул газету, читает. За газетой невидим для всех, забытый всеми. Вдруг раздается тихое пение. Едоки оглядываются — кто это? А это поет старик за газетой. Покушал — поет.
Развелся с женой, уехал на другую квартиру. Каждый день приходит прощаться: «Прощай, Аня! Прощай навсегда!»
Ломают Благовещенскую церковь на площади Труда. Купол внутри выглядит разбитым шоколадным яйцом.
1915 год. Едет на пароходе тетка с племянником, двадцатипятилетним сельским учителем, поит его чаем, величает Иваном Максимовичем.
— Сахару-то вам еще наложить, Иван Максимович? Поди несладко?
— Сушку-то берите, Иван Максимович.
Они едут в гости на целый месяц и везут с собой два сундука, две большие корзины, постели в узлах. На голове Ивана Максимовича форменная фуражка на каркасе, с бархатным околышем. Он ушел наверх, гуляет по палубе, сидит на скамейке, любуясь пейзажами. Вдали показалась долгожданная пристань. Из люка второпях высовывается теткина голова:
— Ванька, чего ты, дурак, расселся, тащи сундуки-то!
Бывший помещик Ширинский живет в деревне, мыслит и встречается с крестьянской девушкой Дарьей, хотя знает, что это нехорошо, потому что он не сможет на ней жениться. После Петрова дня она выходит замуж за кузнеца Михайлу. Ширинский страдает, в день ее свадьбы безумствует, мчится верхо́м по полям, и как раз подле кузницы его лошадь сбивает себе подкову. Михайло только что вернулся из-под венца, с родичами, гостями празднует свадьбу. Тесть командует:
— Михайло, справь бывшему барину лошадь! Живо!..
Пьяный Михайло пробует справить, делает это неловко, лошадь ударяет его копытом. От ушиба Михайло теряет мужскую способность.
Ширинский внутренне рад, хотя знает, что это нехорошо, продолжает встречаться с Дарьей, дружит с кузнецом. День его распределяется так: утром он пишет статью «Как нам побороть нашу похоть», в полдень идет в лес на свидание с Дарьей, вечером перечитывает написанное за утро кузнецу Михайле.
На антирелигиозном карнавале раздача призов за лучший грим и костюм. Главный приз — флакон духов — жюри присуждает маске, с успехом одетой и замечательно подражавшей соборному протоиерею. Восхищенная публика просит маску открыться. И маска оказывается… самим отцом протоиереем. Он торжествующе уносит духи.
Старуха везет в телеге зеркало с ярмарки — дрянное стекло в большой рыжей раме, держит его торчком, глядится в него, смеется и плачет. Вечером объявляет домашним, что она, Устинья, помолодела страшенно, морщин нету, губы не утянуло и щеки толстоватенькие.