Молодая пара слушает «Пиковую даму». Скучает. Вдруг оживилась: на сцене поют «Мой миленький дружок, Прелестный пастушок».
Парень поднял вверх большой палец:
— О, что-то знакомое. Откуда это?
Слушает оперу «Евгений Онегин». Иногда завязывает узелок на носовом платке.
— Для чего это вы?
— Понравился мотив. Хочу запомнить.
Из балетного либретто:
Раннее утро. Ветхий домик. Покосившееся крылечко. Евгений выносит Парашу.
Два композитора вспоминают город, откуда они родом и где учились в музыкальном училище:
— Помнишь Епифанова?
— Нет, не помню.
— Ну как же, гобоист. Василий Андреевич. Умер. Два года назад. А Сивцова помнишь? Ивана Сысоевича?
— Так он же еще во время войны погиб.
— Нет, после. Году в 1948-м. От инсульта. Хороший был дирижер. А вот духовик, тромбонист Павлов, тот совсем недавно скончался. Прошлой весной. Кстати, помнишь жену Павла Дмитриевича, баритона? Красивая такая женщина.
— Это сопрано, что ли?
— Меццо-сопрано. Рак. Обе груди вырезали.
— Это, говорят, еще ничего. Не влияет.
— Померла. Метастазы туда, сюда. И привет.
— М-да. Ну, а этот… как его?.. (Жест.)
— Клементьев, что ли? Он давно помер.
— Да нет… Украинская такая фамилия…
— Дивенчук. Помер, помер. Почил в бозе наш Дивенчук. А между прочим, неплохой был мужик. Ты давно был у нас?
— Давно.
— Училище совсем захирело. Все хорошие педагоги померли. Инструменталисты буквально все. Знал такого кларнетиста Милёхина?
— Нет, не знал.
— Помер. Еще пять лет назад был жив, и вдруг отдал концы. Да кого ни возьми… Прямо не узнаешь города. Ты где останавливался, когда приезжал? У своих?
— Нет, в гостинице.
— Померли, что ли, свои?
— Да нет, квартира у них малогабаритная. Не хотел стеснять.
— На Северном конце, кажется, живут?
— Нет, на Южном.
— А, это Тугарины на Северном конце жили. Померли. В позапрошлом году. Чай будешь пить? Хотя… чай, говорят, не водка, много не выпьешь. — Вставая и выходя из-за столика: — Гребено́ва знал? Нет? Ну и правильно. Помер Гребено́в.
Джон Данкер (псевдоним) рассказывал о рекламе, которую ему в 1927 году устроили в Минске. Тогда он играл на банджо, и вот на афише, возвещавшей о его гастролях, было написано: «Джон Данкер (Америка). Соло на бандаже».
Фамилию «Сорок собак» переменил на «Вишневский».
Оптимист (угодив в пасть льву):
— Может, он меня еще не проглотит.
Находясь в львином желудке:
— Слушайте, а вдруг его мною вытошнит?
В прямой кишке:
— Как хорошо, что он меня плохо переварил!
Фарс — жанр глубоко человечный, психологический, в отличие от водевиля, жанра насквозь условного. Недаром существует трагифарс, тогда как трагиводевиль — это нонсенс. Трагифарс — явление столь же естественное и впечатляющее, как, скажем, мужская истерика. Это может быть противно, но вполне жизненно.
Часто ловлю себя на том, что непроизвольно кланяюсь, когда кланяются (здороваются) на сцене или даже на экране. Вот всесильный реализм!
Знаменитый пианист, играя на эстраде, видит все, что происходит в зале — кто как слушает, кто дремлет, видит знакомых, замечает новые для него лица. Это не мешает его вдохновению.
За обедом говорю соседке по столу:
— Произошла непоправимая девальвация женских ног… Что вы смеетесь? Помните, что писал Бунин в «Митиной любви»? «Самое страшное в мире — женские ноги…» И вдруг эти слова приобрели прямой смысл: из эротической приманки, укрытой в таинственной сени платья, белья, нижних юбок, женские ноги настырно вылезли на всеобщее обозрение и — боже мой! — чаще всего они действительно страшны: короткие, толстые, кривые, худые, жилистые… Но еще хуже, что и красивые ноги в значительной степени обесценены мини-юбками.
Старый актер хвалил молодого:
— Замечательно, голубчик, в этом спектакле сыграли. Очень талантливо!
— Леонид Федорович, я там не играю…
— Все равно… я и говорю: если бы играли, замечательно бы сыграли! Очень талантливо!
Вывеска: «Прием вторичного литературного сырья».
О фотографе, молодом отце:
— Пеленки проявлять пошел.
В конце 20-х, начале 30-х годов каждую осень надо было являться в райфинотдел и заполнять «декларацию» (сведения о заработке) для подоходного налога. И всегда я встречал в коридоре красивого темноволосого нэпмана, на которого все невольно обращали внимание, особенно женщины. Как потом выяснилось (мы познакомились позже), это был никакой не нэпман, а чудесный детский писатель Виталий Бианки, настоящий поэт природы…