В 1954 году мы снимали несколько эпизодов фильма о Ломоносове в Одессе, поскольку Ливанов там был на гастролях МХАТа. Снимали обычно ночью, из-за жары, а днем спали, обедали, купались. Однажды пошли на пляж в день солнечного затмения. Пляж был полон. Все были либо в темных очках, либо с закопченными стеклами. Я сидел на песке, а передо мной стояла весьма плотная одесситка, из-за которой я ничего не видел (а другого места не было).
— Нет, — уныло сказал я нашим операторам, сидевшим рядом со мной, — это неверно, что з а д м е н е е с о л н ц а… он значительно его более!
В ресторане всегда полно жрецов и жриц. Они истово, испытывая священный трепет перед вкусной едой, творят обряд.
Подписывает письмо: «Преданный Вами…»
На похоронах Б. Ф. режиссер Г. М. Р., заключая свое надгробное слово, сказал:
— Так будем же работать, чтобы Борису Федоровичу не пришлось за нас краснеть.
А Борис Федорович и рад бы покраснеть, но — лежал зеленый-презеленый в гробу.
Инженер, перед тем как зверски избить свою жену, предусмотрительно вызвал на дом «скорую помощь».
Человек умирает от всего, а родится от одного.
Женщина оттаскивает от забегаловки мужа, в отчаянии крича:
— Идем, идем домой! Тебя дома маленькая ждет!
Видел сон: вернулись мы в конце лета в город, вошли в бывшую нашу квартиру на Васильевском острове, и полез я достать с полки томик Люиса Синклера. Ищу-ищу, шарю-шарю, — на книгах пыль страшная, — и вдруг из-за полок протягивается рука и крепко сжимает мою руку. Вот и сам обладатель руки высунулся до пояса: высокий, худой, стриженый, глаза светлые — и нагло, насмешливо на меня смотрит: мол, что, попался?
Я понимаю, что это не человек забрался за полки, а нечто вроде домового или кикиморы мужского пола. Летом зародился из пыли и вырос, вымахал в ражего детину. Теперь придется с ним как-то ладить, а сейчас — сейчас мы с ним обменялись предварительным рукопожатием. Зла он мне, может, и не желает, но о существовании своем заявил.
Человек молится и так кончает молитву:
— Благодарю тебя, господи, за внимание.
— Мамочка, что раньше изобрели — телевизор или книжки?
— Кажется, книжки, деточка.
Асфальтом залит мир безбрежный.
В Коктебеле мы как-то позвали Николая Федоровича Погодина на прогулку в горы, подальше от городской культуры.
— А зачем? — сказал он. — Мне и здесь хорошо. Бог дал людям землю и заповедал: «Асфальтируйте ее и живите».
— Ни дня без строчка́! — воскликнул писатель-грибник.
— И сморчка́, — добавил другой.
Когда тебе кто-то, прощаясь или здороваясь, очень долго трясет руку, ты всегда в затруднении — когда же можно начать ее освобождать.
Чехов прелестен тем, что у него в с е н е о к о н ч а т е л ь н о. Треплев и его мать могут наговорить друг другу черт знает что, чудовищные вещи… а через минуту они явно любят друг друга и молят простить их…
«Ты сказал — я поверил. Ты повторил — я стал сомневаться. Ты стал настаивать — я убедился, что это ложь».
(Чье?)
В Дом отдыха приехал доктор каких-то наук. За завтраком он беседует с соседкой по столу, довольно простой женщиной, которую хочет, как видно, заинтересовать собой и одновременно привлечь своей добротой, простосердечием. Он спрашивает, она отвечает. Он очень серьезно воспринимает каждый ее ответ, старается полностью его осмыслить, кое-что переспрашивает; изредка кивает своей большой, стриженной ежиком седеющей головой.
— Мне говорили, что завтрак здесь с девяти до десяти… Сейчас двадцать минут… Как? С девяти до половины одиннадцатого? Ну да, не все отдыхающие приходят вовремя. Понимаю. Так. А обед? От двух до трех. Ближе к трем. Конечно, конечно, это нормально. Когда же ужин? Ах, так? Ужин с восьми до девяти… стало быть, гм, между обедом и ужином проходит больше пяти часов. Это, пожалуй… Ага! в промежутке полдник. В котором часу, говорите? От пяти до шести. Это неплохо. Что обычно подают к полднику? Чай с булочкой. Или с сухариками. Ну, что ж… А если вы не придете? Ах вот как, булочка остается к ужину. Я так и думал. Теперь позвольте спросить вас…