О д и н (теноровым речитативом). Вот те хрест!
Д р у г о й. Нешто мы люди!
Т р е т и й. Двистительно!
Молодая мать называет своего ребенка только «ребенком» и никогда по имени. И еще — ласкательно: «чудовищем» и «сокровищем». Вообще стесняется своего материнства и его младенчества. Только что окончила университет и неожиданно для всех родила. Облик, характер и ум у нее типично мужского склада. Девочкой она была похожа на мальчишку.
— Этот ребенок чудовищно много писает! Писсарро, Пикассо и Де Сика втроем не сделают столько, сколько один Петюша…
Сон под утро: Умирает Герман. Умер. Жена в отчаянии (совсем не Татьяна Александровна, а Рене Ароновна, жена Николая Никитина) кидается к нему на диван, тормошит его, трясет, кричит, а когда убедилась, что не оживить, отстранилась. Тогда он вдруг сваливается с дивана и кое-как, на карачках, но бежит на другой конец комнаты, зачем-то пролезает между ножками стула, затем поднимается на ноги, во весь рост. Тут уже я подхожу к нему, обнимаю за плечи и, успокаивающе с ним говоря, веду по комнате. Мы делаем довольно много кругов, и, когда я чувствую, что ему это трудно, что он на пределе сил, говорю, что я устал, и усаживаю его опять на диван. Я знаю, что в сущности он уже мертв, что это был лишь короткий антракт, небольшая отсрочка, кусок агонии… Прощаюсь с ним, говорю:
— Ну, скоро увидимся! — хочу сделать жест рукой вниз и вверх, мол, в аду или в раю, но воздерживаюсь.
Вдруг откуда-то, из-за угла, появляется Пантелеев. Я говорю:
— Вы знакомы?
Они молча здороваются (Герман не встает с дивана, очень слаб). Я зову Пантелеева к нам домой пообедать. Говорю Герману:
— Будем есть суп из мышек!
Уже на лестнице поясняю Алексею Ивановичу:
— Это я нарочно, чтобы его посмешить. Герман всегда издевался над нашей пищей!
Приходим к нам. Пантелеев, как почти всегда, молчалив. Садимся есть поданный Таней суп, в нем куски курятины. Вдруг заметил плавающую в супе пластмассовую крышечку от лекарственного пузырька, вынимаю; затем, к своему неприятному удивлению, вылавливаю из супа один, другой пузырек… всего пять или шесть стеклянных и пластмассовых пузырьков — все ставлю на стол подле тарелки. С ужасом боюсь взглянуть на тарелку Алексея Ивановича: неужели и у него то же?.. И просыпаюсь. Пора вставать.
Библиотекарь Эрмитажа всю свою жизнь составлял картотеку — библиографические сведения о художниках. Число карточек превысило миллион, но библиотекарь был уже стар, и чтобы его работа не пропала, была продолжена, мои друзья — два эрмитажника — решили написать об этом в «Литературную газету». Мысль о письме так их сблизила и так затянулась, что они успели пожениться. Они женаты уже четверть века, и время от времени, когда что-нибудь их возмущает или тревожит, они восклицают:
— Об этом надо написать в «Литературную газету»!
Кстати, библиографический словарь о художниках издается и уже вышло два тома.
Кони считал, что эти прекрасные стихи принадлежат Некрасову, но я не нашел их у Некрасова, кого из литературоведов ни спрашивал, никто не мог мне назвать автора. Не спросил в свое время только у К. И. Чуковского… Почему? Побоялся, что он скажет: «Конечно, это стихи Некрасова!»
Натан Альтман когда-то рассказывал, как они с Эренбургом шли в Париже по улице, а перед ними шла стройная француженка. Они ее обсуждали вслух до тех пор, пока француженка не обернулась и не сказала на чистом русском языке:
— Вы мне надоели!
Так состоялось знакомство, а в дальнейшем — чудесный портрет Ахматовой работы Альтмана.
Кто-то верно сказал: чтобы лечиться по-настоящему, надо быть очень здоровым человеком.
Помню, Меггер задавался вопросом — предсказуема ли та или иная форма, тот или иной жанр в литературе. Сам отвечал — нет. Яша тоже считал, что непредсказуема. Я не уверен в этом. Скажем, после войны можно было предвидеть появление документальной прозы, фронтовых записок и пр. После XX съезда можно было ожидать исповедальной, дневниковой, мемуарной прозы (причем речь идет не только о содержании, но в какой-то мере и о форме).
В блокадную ленинградскую зиму «обедал» я, как и другие писатели, в нашей столовке на улице Воинова. Однажды, вставая из-за стола и оставляя за столиком Сергея Александровича Семенова понуро сидящим над тремя фасолинками на блюдечке, машинально сказал, прощаясь: «Приятного аппетита!» Семенов быстро поднял голову и вперил в меня взгляд: он подумал, наверно, что я над ним издеваюсь…