Вскоре, уехав из Ленинграда, он умер по дороге от сыпного тифа.
Один из родственников тети Шуры, пьяница, умерший потом от водянки, очень боялся летаргического сна и заказал трубу, которая должна была из гроба проходить через могилу. Но смерть его была столь бесспорна, что трубу выбросили.
В своей «Охранной грамоте» Пастернак, обожавший Скрябина и его «Поэму экстаза», откровенно восклицает: «Как бы мне хотелось теперь заменить это название, отдающее тугой мыльной оберткой, каким-нибудь более подходящим!» Верно, согласен с этим остроумным сравнением, для меня это название всегда отдавало если не мылом, то духами или одеколоном, но ведь оно дань времени (1907-й год!). Да и сам Пастернак, так уничижительно снизивший его до мыла, не удержался от слова «тугой» — оно отражает напряженность музыки этой симфонии… Можно и по-другому снизить (если это будет снижением!) самую музыку: она напоминает все начинающийся, все усиливающийся и все никак не кончающийся половой акт, и это можно назвать — «Экстаз без оргазма», как это ни кощунственно… А собственно, почему кощунственно? Тем более что проблемы пола тоже дань времени: 1907-й год!
Знаменитого авиаконструктора Туполева однажды спросили — бывает ли он в кино. Он сказал, что бывает.
— И сколько примерно фильмов вы смотрите в год?
— Двадцать три.
— Почему так точно?
— Двадцать четыре дня я провожу в Узком (правительственный санаторий) и каждый вечер смотрю картину. Кроме последнего, двадцать четвертого дня, поскольку уезжаю после обеда уже домой…
Внучка артистки ТЮЗа Казариновой (травести) громко сказала своей подруге на спектакле:
— Смотри, вон тот мальчик в пионерском галстуке — это моя бабушка.
Весь театр, включая актеров на сцене, разразился хохотом.
Идем в ноябре 1941 года под Усть-Тосно (Орлов, я и Рысс) по дороге меж вскопанных полей (картошка уже выкопана). Падают немецкие снаряды справа, слева от дороги — и не взрываются. Говорим: халтурно сделаны или нарочно такие? Это как раз ободрило — значит, и на немецких заводах есть противники гитлеровского режима. Теперь думаю, что последнее умозаключение было оптимистическим преувеличением…
Сейчас многие старики и старухи любят хвастаться своим возрастом: «А ведь мне уже восемьдесят пять лет!»
Долголетие стало в моде.
Слушая, как кто-то играет модные танцы, подчеркивая синкопы, отдельные тяжело и неровно скачущие звуки:
— Так играют непарнокопытные.
— Какие у вас духи?
— «Юноша Данко».
— Это не то. «Старуха Изергиль» — вот духи!
— Но выставка имела успех!
— У кучки снобов.
— Хороша кучка! Милицию пришлось к дверям звать!
— Ну, куча снобов.
— Почему не читаете, отложили? Это же веселый, интересный роман.
— Возможно. Но с некоторых пор мне стало скучно читать веселые книги.
Старая фотография: я снят с Пиратом, положившим морду мне на плечо.
— Это Рахманов… и пес с ним! — скажут когда-нибудь.
— Гитара была тогда еще подпольным инструментом.
— Неужели?
— Разве не помните слова «С гитарой под полою»?
На обсуждении детективного сценария:
— Разве утопленники сразу всплывают наверх?
— Ну, если они умели плавать…
Дама спрашивает физика:
— А что такое антитело?
— Вот у вас, например, антитело… извините!
Помню хор оборванцев, выступавший перед началом сеанса в кинотеатре «Гигант» (Большой зал консерватории). Все, включая «регента», были одеты в страшное тряпье. Что они пели — не помню. Но не частушки, а какие-то городские песни. Удивительно, что был разрешен такой показательный хор! Как бы в противовес чистенькой, даже нарядной публике эпохи нэпа.
Впрочем, обожаемый мной конферансье Гибшман (Константин Эдуардович), создатель замечательного образа неудачника-дебютанта, едва связывающего несколько слов, одет был нарочито неважно — в потрепанную, лоснящуюся синюю пару. Год и место смерти его неизвестно. Кое-что можно прочесть о нем в книге Е. М. Кузнецова (друга Ю. М. Юрьева) — «Из прошлого русской эстрады», М., 1958, стр. 297—298. Нет ли там и о Василии Гущинском, эстрадном комике, часто выступавшем в концертах, и о хоре оборванцев?