Через много лет я прочел знаменитую фразу Семена Юшкевича: «Коза закричала нечеловеческим голосом». В моем случае он был не прав: наша коза закричала именно человеческим голосом.
В 20-е годы мы с тетей Аней караулили наш огород от воров. К концу лета уже созревали тыква, а еще раньше — в большом количестве огурцы, на которые особенно зарились воры… Мы ночевали под навесом, образовавшимся от одного из деревянных амбаров, когда папа выломал у него переднюю бревенчатую стенку. Под этим навесом стояли поленницы дров и лежали бревна, — на них мы и устроили наши постели. Впрочем, я так крепко спал на свежем воздухе, что вряд ли услышал бы и увидел воров… Правда, однажды тете Ане показалось, что в дальнем конце огорода, возле бани, через забор кто-то лезет, и она так закричала, что я проснулся, а вор (если он действительно был) мгновенно исчез, испугавшись.
Мне нравилось спать в огороде. Засыпая, я с наслаждением слушал музыку, доносившуюся из городского сада по вечерней заре, на фоне заката — то багрового (завтра ветер), то лимонно-желтого (к ясной погоде), то в облаках (к дождю). Издали звуки оркестра всегда навевали поэтичное настроение, а вот если я приходил в этот сад и видел оркестр — мне мешала и публика вокруг музыкальной раковины, сидевшая на скамьях, гулявшая по аллеям, и лица трубачей. Особенно мешало лицо флейтиста с красными, всегда словно вспухшими губами на бледном лице. Я его знал — он жил в том же доме, где жил мой друг Борис Кощеев, — и знал, что он чахоточный. «Он же портит себе здоровье, свои больные, слабые легкие, дуя в трубу», — думал я.
В один из вечеров я долго не шел спать в огород: отца навестил приехавший в Котельнич, знакомый ему еще по молодым годам, крупный партийный работник, зампредсовнаркома Башкирской республики и друг известного мне по газетам Цюрупы (наркома продовольствия, который работал бок о бок с Лениным). Можно легко представить себе, сколько интересного и для меня и для папы он мог рассказать! Я впервые видел и слышал партийца такого масштаба — и только часа в два ночи папе удалось отправить меня спать в огород… Было это году в 1922-м, не позже, — иначе зачем бы меня отправлять спать?
В Котельниче, в детстве. Как я любил их, сидя на крыльце дома или в дверях амбара! И в Ленинграде, на Васильевском острове, где они промывали до блеска булыжные мостовые (они еще были булыжными в 20-е, 30-е годы). На Сиверской в 1935 году, на даче, где я начал работать над «Беспокойной старостью». Помню, Евгения Журбина, автор известной книги о фельетоне, жившая в одном с нами доме, вскочила вдруг на садовый стол и начала плясать под этим бурным ливнем, как Кармен!.. Кстати, какие разные люди жили тогда рядом с нами на литфондовских дачах: профессор Н. Я. Берковский, руководивший когда-то литературными курсами Пролеткульта, где в 1928 году я читал вслух первую свою повесть «Полнеба», критик Зелик Штейман, женатый на «Девушке с далекой реки» — актрисе Розе Свердловой (это он прислал тогда жене телеграмму, которую жестоко переврали на почте: «Назначен ответ свиным сектором литературы и Ленинграда», что означало — «Назначен ответственным секретарем «Литературного Ленинграда»). Вскоре Роза Свердлова вышла замуж за режиссера Гаккеля, милого, доброго человека, который в 1946 году начал ставить в ТЮЗе моего «Даунского отшельника», но вскоре умер.
Знакомая нам немолодая деревенская женщина Афанасья вышла замуж за вдовца Константина, жившего в деревне Вшивая Горка, ныне не существующей (в трех километрах от станции Котельнич). Когда Константин работал и потом обедал у нас, то, желая поблагодарить за обед, так громко рыгал, что все невольно пугались, — это входило в его светский этикет. Дочь его, падчерица Афанасьи, вышла замуж за железнодорожного сторожа; они жили за рекой Вяткой, в домике, помещавшемся вблизи озера Карьер. Она принесла нам хорошенького, рыжевато-серого котенка, ставшего пушистой красавицей Муркой, жившей потом в доме моих родителей 17 лет. По ночам она любила гулять, и папа, ворча, выпускал ее под утро в форточку, шлепая ногами по крашеному холодному полу. Ворчал он больше из принципа — он очень любил Мурку. Почти до смерти Мурка каждый год рожала котят, но красавицей она была гордой. Помню, как, вскочив на ломберный столик, она нечаянно пукнула и смущенно покраснела… Даю слово, что покраснела (как бы это ни противоречило законам кошачьей породы), я ясно видел это сквозь рыжевато-серую шерстку.