Так вот, — в полный голос продолжал он, хладнокровно глядя в возмущенно расширившиеся Ильюшины глаза, — если бы я сегодня требовал осетрины, вы бы имели право назвать меня обывателем, злопыхателем и даже контрреволюционером. А что требую я? Всего лишь трески, но зато трески полноценной. И за это меня клеймить? Нет-с, извините, не пройдет номер!
Лев Григорьевич быстро доел неполноценную треску и встал из-за стола. Стол был с фанерной столешницей, без скатерти, без клеенки, с оставшейся от предыдущих едоков грудой рыбных костей. Расплатились еще перед обедом, получив в кассе на руки длинную ленту чеков, — официанток в столовой не было, — и теперь молча вышли на улицу, молча пришли домой, молча легли спать, хотя выспавшемуся днем Илье отчаянно не хотелось ложиться. Ничего не поделаешь, не спорить же снова со старшим йодником. Треска за обедом была действительно препакостная.
И все же томило сомнение: советский ли человек Лев Григорьевич? У кого спросишь — не у Егора же Егорыча… Кстати, что делается на душе у этого человека? Если он не колчаковец, не контра и его исключили из вуза только (только!) как сына мельника, сочтя социально чуждым, то разве не мог он с тех пор затаить злобу к тем, кто не дал ему доучиться? Значит, порой мы сами увеличиваем число своих врагов? Да, это серьезный вопрос, надо его на досуге продумать.
Но думать он стал сейчас о другом.
Илья давно понял одну свою особенность; еще яснее она ему стала за время поездки на Север: все его мысли отталкивались от чего-то конкретного. Видел разъезд Горы — думал о детстве, о матери. Видел Мгу — думал сначала тоже о детстве, но мысли эти вдруг бурно перебила догадка о вредительстве на транспорте; неважно, верна она или нет, важно, что его возмутило увиденное на перроне. Слушая йодников — думал: что они собой представляют? Увидел в тундре человеческую фигуру (или мелькнуло что-то похожее на человека) — подумал об отце; о ссыльных; почему отец выпал из революции?
Иногда связи были простые, иногда более сложные, но всегда можно было доискаться до первопричины, по реальным приметам и признакам вспомнить — о чем он тогда-то и там-то думал. Илья сознавал, что еще не столь долго он жил на свете и не так много успел увидеть, чтобы забыть что-то существенное из виденного и слышанного, а стало быть, забыть мысли, которые у него в связи с этим возникли.
Но был один пропуск, зияющий провал, пустота: он не мог вспомнить, что думал, что делал, с кем виделся (кроме Рассопова) в ту страшную неделю, когда Андрей исчез; исчез, и все, больше о нем ничего целую неделю не было известно. Так вот эта неделя словно бы сгинула, словно бы ее совсем никогда не было. Ни одной мысли, ни одного воспоминания. Тупик, глухой тупик, где не могло родиться ни одного связного соображения. Или он просто забыл, память вытолкнула из себя все, о чем он тогда думал, что видел, все противоречивые сомнения, которые его тогда одолевали. Но были ли они конкретны, поскольку, кроме найденного под подушкой платка, не было ни одного конкретного впечатления?
Нет, пожалуй, он никогда не вспомнит, чем заполнена была эта неделя. Разве что произойдет что-либо такое, что неожиданно осветит эту темноту и он вдруг увидит и вспомнит что-то — бывшее или небывшее, — ибо, говорят, существует явление ложной памяти, особенно под влиянием какого-либо похожего, впечатляющего события…
Примерно на этом этапе своих размышлений Илья заснул. И правильно сделал: завтра будет бессонная ночь — переезд на остров, где его ждет встреча с отцом!
ГЛАВА ПЯТАЯ
…Ночь была солнечная, в половине второго пришел пароход.
Петров жил на острове уже больше недели, и приход рейсового парохода из Мурманска был для него событием. Он видел, как в бухте высадилось трое мужчин интеллигентного вида: один лет за сорок, огромный, пышноволосый, в пальто из синего бобрика и в такой же кепке; другой помельче и помоложе, с умеренной шевелюрой, тоже в бобриковом пальто, только черном; и с ними юноша, почти мальчик, стриженый и озябший, в легкой домашней куртке; он то сдергивал с головы летнюю, выгоревшую добела кепчонку, то опять нахлобучивал, беспокойно поглядывая по сторонам; похоже на то, что он либо хотел, либо страшился кого-то увидеть.
Лодка местного почтаря, что доставила их на остров, за полчаса до того увезла на пароход пожилую гражданку, без шляпы, без шапки, изрядно лысеющую, в старинных очках в железной оправе; морщины на ее загорелом лбу и щеках казались не старческими, а врожденными, и вообще этот инспектор Госторга был вполне еще бодрой старухой. На берегу ее провожал практикант пушзаповедника Курлов — молодой человек в ватнике, со скуластым бледным лицом, старуха давала ему последние наставления, а тот, полувнимая, подозрительно косился на пароход, словно ждал оттуда беды.