В этих местах с середины мая до середины июля не заходит солнце. Красным, но не тревожным, напротив, спокойным и ровным светом, полуночное солнце светит на бледно-зеленую тундру, на темно-лиловые скалы, на отблескивающий серебром океан. Оно все заходит и никак не зайдет, и это ничуть не похоже на закат в наших средних широтах. Не зарево пожара, не алые флаги, не поднятый в небо сигнал опасности, — скорее, фотографический фонарь, освещающий недопроявленный снимок с непроработанными деталями: едва успел отвернуться человек от солнца — и он уже силуэт.
Павел Петров стоял тут же на отмели, на песчаном берегу маленькой бухты, губы́ по-местному. На этом островке (15 километров длиной, 5 шириной) все было маленьким перед лицом Океана с одной стороны, Материка за нешироким проливом с другой. Длинные пологие волны, обходя остров с запада, медленно направлялись к Большой земле и там с неожиданной силой разбивались о прибрежные скалы, вздымая ввысь злую пену. Здесь — тихо, мирно, там — непрестанная битва.
Великолепные строчки, размышлял Павел, но почему, спрашивается, нет отечества для коренного населения? Как это понять? Может, у Хлебникова это связано с идеями международной революции, поскольку писалось в самые революционные годы? Нет — и не надо? Или сказано просто так, в поэтическом запале?
Стихи и думы не мешали ему предвкушать, как, вернувшись домой, в Ленинград, он станет небрежно ронять в своих очерках приятно увесистые слова с большой буквы: Океан, Материк, Пролив, Большая земля, — хотя Павел жил здесь вторую неделю, он не уставал удивляться тому, что он здесь, а не на Васильевском острове…
Он пропустил момент, когда лодка с инспектором Госторга отчалила, и лишь краем глаза отметил, как она подвалила к борту стоявшего на якоре парохода и старуха поднялась по трапу. Зато он отлично видел, что происходило на берегу. Практикант пушзаповедника Курлов не провожал Фролову на пароход. Он стоял недвижимо и с безразличным видом до тех самых пор, пока лодка не вернулась с тремя пассажирами. Тут с Курловым что-то случилось: он весь ощетинился, даже ватник, казалось, встал дыбом, а в немигающем взгляде Павлу почудилось нечто волчье или, по крайней мере, песцовое… В чем дело? Откуда такая злость к незнакомым людям? Заинтригованный, Павел принялся наблюдать за приезжими, пытаясь угадать — кто они и зачем оказались на острове.
Очутившись на суше, старший из них, чтобы немного размяться, попрыгал, склонившись набок, словно вытряхивая воду из уха, поглядел туда и сюда и, видимо повеселев, раза три выжал одной рукой вверх свой пудовой саквояж. Затем гулким басом, как в бочку (на заре голоса звучат особенно громко), спросил почтальона, доставившего их с парохода на отмель:
— А где помещается сельсовет? А где живет директор пушзаповедника? — При этом он ласково надавил на плечо их юного спутника, с любопытством и одновременно с тревогой озиравшегося вокруг.
— Алексей Иванович живет в фактории, — был ответ. — Сельсовет рядом.
Худенький юноша заметно напрягся при названном имени.
— Где эта ваша фактория? — недовольно спросил приезжий.
— Вон та, красная.
Юноша быстро обернулся в ту сторону. В поселке насчитывалось два-три десятка домов, в беспорядке разбросанных по песчаному берегу, один из них был обшит тесом и весело выкрашен.
— Проводить вас? — вызвался почтальон.
— Сами дойдем. Благодарен.
С привычной нескромностью старший приезжий стал у рассохшейся бочки помочиться, затем небрежно спросил через плечо:
— Собаки тут у вас не кусаются?
— Собак у нас нету, — отвечал почтальон, доставая из лодки круглые жестяные коробки с кинолентами.
— Нет собак? Почему?
— Запрещено держать. Территория пушзаповедника.
Приезжий высоко занес ногу и с силой ударил крепким скороходовским каблуком по краю бочки.
— Свои королевские порядки! — промолвил он угрожающе. — Слыхали. Посмотрим!
Юноша, не спускавший глаз с красного домика, удивленно оглянулся, а мужчина, что помоложе, едва приметно пожал плечами. Сорокалетний сердито на него покосился:
— Недовольны своим патроном, Егор Егорыч? — Но тотчас смягчился и пошутил: — Ох уж эти мне подчиненные! Вечно третируют начальство! Когда московский градоначальник Трепов изрек в девятьсот пятом году: «Патронов не жалеть!», помощники присяжных поверенных балагурили: «Нам ништо, это патронов наших не велено жалеть…»