Когда молодые люди перешагнули порог фактории, во всем доме царила необычайная тишина. Очевидно, директор все еще спал. В кухне все оставалось по-прежнему: плита не затоплена, треска на сковородке не съедена, лишь фотографии, с ночи вынутые из ванночки, успели просохнуть и безобразно скорежились. Курлов распахнул дверь в комнату Алексея Ивановича, но там никого не было.
Оттеснив Курлова, сын шагнул в комнату:
— Здесь?
Его спутник растерянно огляделся.
— Дядя сейчас вернется. Он нездоров…
— Нездоров? Что значит дядя?
— Я племянник Алексея Иваныча, — хмуро ответил Курлов, ставя на место стул, выдвинутый на середину комнаты. — Когда я принес письмо, он еще спал.
— Письмо? — вскричал сын. Ему было не до выяснения родства, он увидел на столике конверт. Конверт был разорван, пуст, но достаточно было взглянуть на обратный адрес, как все стало ясно. Неугомонные тетушки написали отцу о том, что случилось, и письмо это опередило Илью. Опередило на каких-нибудь два часа, которые он провел с йодниками. Он трус: нельзя было оттягивать встречу! Он должен был или разбудить отца, или ждать тут же, в комнате, в доме, на крыльце, когда отец проснется…
Соседи в поселке видели, как с час назад Стахеев вышел из фактории. Как всегда, в старом, бывшем когда-то коричневом кожаном пальто, в низко надвинутом кожаном шлеме, с альпийской палкой в руке — подарком племянника. Искать его бесполезно, остров достаточно велик. «Алексей Иванович мог пойти в любой конец», — сказал Илье Курлов. Гораздо удивительней то, что больной вообще вышел из дому. Кажется, при всей своей одержимости Курлов понял: что-то случилось, и уход Алексея Ивановича чем-то связан с полученным письмом.
Скрепя сердце Курлов оставил Илью одного в Алексея Ивановича комнате и, стараясь не думать пока о возможных осложнениях в островной жизни, занялся хозяйством. Подметая кухню и моя оставшуюся от ужина посуду, он не заметил, как Илья вышел. На этот раз помощник директора был не очень встревожен тем, что Илья мог отправиться в заповедную зону искать отца и, чего доброго, распугает песцов. Он понимал, что сейчас бесконечно опаснее представители Медснабторга, посягающие на остров, и нужно думать о предстоящей борьбе, борьбе, которую, возможно, придется вести ему одному. Надо же было уехать сегодня в Архангельск Фроловой! Она старуха партийная, показала бы непрошеным претендентам, где бог, где порог.
Так размышлял племянник директора, оставшись один и покончив с хозяйственными делами. Кто же такой был он сам? Как он попал на остров?
Звали его — Дмитрий Михайлович Курлов. До этого лета он жил в Москве вместе с матерью. Он не очень любил свою мать, она помешала ему доучиться. Курлов служил, зарабатывал. В 1929 году он попробовал выйти из подчинения: стал сдавать экзамены в вуз. Перед главным экзаменом мать слишком рано закрыла вьюшки (летом вздумала топить печку в комнате, чтобы, не выходя в коммунальную кухню, испечь оладьи). Сын угорел. На экзамен пошел с головной болью, такой мерзкой болью, что по дороге упал, потерял сознание. Прохожие обступили, толкались и наступали на ноги, не только друг другу, но и лежащему без памяти Курлову. Никто не заподозрил, что парень пьян, — все сразу поняли, что молодой человек заболел. А говорили прохожие так:
— Татарин… монгол…
— Похоже… Ишь скулы!
— А может, бурят?..
— Не исключено…
— Или чукча?
Тогда лежащий подал признаки жизни.
— Вуз, — прошептал Курлов, — вуз…
Кругом загалдели:
— Студент…
— Сун-ят-сеновец…
— Красный китаец…
— Подбодрите его…
— Скажите, скажите ему, что…
И над ухом его пронзительно крикнули:
— Особая Дальневосточная побеждает!
Это была идея. Курлов тут же, на этой панели, решил наплевать на вуз и на мать и с горя немедля отправиться в Дальневосточную армию добровольцем. Но события на КВЖД вскоре закончились, и он стал опять продолжать свою службу в Госторге. В феврале 1930 года мать умерла. Сын неожиданно для себя заскучал. Он вдруг почувствовал, что с Москвой его больше ничто не связывает — может уехать куда глаза глядят.
Но он был практичен, несмотря на обуревавшие его порой нелепые страсти, которым при матери не было выхода (размолвки их доходили до того, что в разгар ссоры сын и мать начинали кидаться металлическими шариками, наскоро свинченными со спинок их никелированных кроватей; убить один другого они не хотели, но напугать страстно желали: мать всегда была истеричка — Курлов потомственный неврастеник). Он не поехал куда глаза глядят, без разбора, не бросил на ветер свою московскую комнату, — он вовремя вспомнил, что где-то на Севере его родной дядя заведует госторговским заповедником, вспомнил, что еще раньше, при жизни матери, ее брат предлагал взять Митю к себе, выучить на зверовода. Сейчас Митя послал письмо, получил ответ. Госторг со своей стороны пошел навстречу обоим — и ценному специалисту дяде, и мелкому своему служащему, племяннику, и согласился зачислить Курлова в штат заповедника практикантом.