Директор тоже его полюбил, приучал есть картошку с тресковым жиром и ласково приговаривал:
— Ешь, золотушный сынок мой!
Курлову было двадцать три, Стахееву пятьдесят семь, но Стахеев был крепок, сравнительно здоров, если не считать астмы, очевидно фамильной, наследственной. Болезнь эта мучила и Митину мать, а косвенно и самого Митю: их комната удушливо пропахла астматолом от специальных лечебных папирос, которые мать беспрестанно курила. Запах не выветрился и через месяц после того, как она навеки перестала курить; наверно, так и останется, если циркачи не распахнут окна настежь до осени.
Первые дни Стахеев расспрашивал о покойной сестре, которую давно не видел, — даже когда приезжал в Москву, к ним не наведывался, — и Митя ему заливал, что, мол, не проходило дня, чтобы мама не вспоминала Алексея Ивановича. Когда предмет был до дна исчерпан, отношения дяди и племянника укрепились в основном на служебной почве: дела заповедника были для Курлова действительно заповедной святыней, директор не мог этого не заметить.
Заметил директор и другое: к песцам практикант привыкал с трудом, симпатии к ним не испытывал. Правда, у летнего песца такой драный вид, что совершенно невозможно понять, какой дурак отвалит за него чистым золотом, если даже предположить, что к зиме этот задрипанный зверек расцветет, опушится, приобретет элегантность. Пока Курлов испытывал к ним только брезгливость; особенно неприятен их коклюшный кашель.
Но если Алексей Иванович и подметил у практиканта отсутствие нежных чувств к подопечным животным, то недовольства не выразил, ограничился своеобразным розыгрышем, для которого Курлов сам предоставил повод.
В первую же неделю пребывания на острове Курлов наслушался рассказов местных колонистов о том, как песцы в прежнее время нахально забирались в дома и землянки и таскали что подвернется — палки, ножи, сапоги, не говоря уже о продуктах. С необычайной силой и ловкостью они сбрасывали тяжелые, в несколько пудов, камни с бочек и вытаскивали оттуда солонину и рыбу.
— Это верно? — недоверчиво спросил Курлов. — Это не миф?
— Меня здесь тогда не было, — ответил Алексей Иванович, — но похоже, похоже… Помню, в сибирской ссылке, когда в теплое время товарищи спали на воздухе или даже в палатке, песцы крали прямо с головы шапки, белье из корзины. Полярные путешественники примерно то же рассказывают. Сам Нансен писал, что песцы у них крали все, вплоть до термометра. Больше всего горевал Нансен о большом куске бечевок. Да, представь себе, свистнули!
— Ну, хорошо. Это все происходило где-то, в доисторические времена. Ну а сейчас? здесь? — нетерпеливо допытывался Курлов, втайне не веривший в сметливое озорство зверей, граничившее с человеческими каверзами. По его мнению, эти нищие вонючки на такое не способны. Разумеется, он оставлял это мнение при себе, но Стахеев словно разгадал его мысли.
— Здесь? — сказал Алексей Иванович, неторопливо, как это и полагается настоящему курильщику, набивая абиссинским порошком трубку. — Конечно, здешние песцы сытые, не чета полярным… А впрочем, ты произведи опыт. Заночуй где-нибудь на верхнем плато… или пещерку себе подбери. Возьми с собой вкусненького. Скажем, падаль песцы обожают. Или ворванью вокруг себя попрыскай. Потеплее оденься, там ночью прохладно.
Курлов, решивший развивать в себе если не любовь к песцам, то хотя бы внимание, научное любопытство, охотно согласился на опыт. Целый день он готовился, доставал ворвань, наливал эту неслыханную пакость в бутылку, соответствующим образом экипировался, насовал в мешок всякой снеди вперемешку с различными несъедобными предметами, — нарочно выбрал похуже, на случай если украдут: старую сапожную щетку, рваную рукавицу, еще что-то бросовое. И перед сном отправился в «ночное». Место он подыскал еще накануне, это была пещерка в откосе верхней террасы (на верхнее плато не рискнул забираться, там дьявольски ветрено). Поблизости есть и песцовые норы, и песцовые тропы, кроме того, он обильно полил у входа в пещерку ворванью, отчего его чуть не стошнило. Не может быть, чтобы песцы не заинтересовались.
Он очень долго не мог заснуть, то ворочался с боку на бок, то замирал и прислушивался: всякого шуршанья и прочих подозрительных звуков было кругом предостаточно. Слышался ему и дальний песцовый лай, хотя нельзя поручиться, что уже не во сне; в какой-то момент он заснул, и так крепко, что проснулся лишь поздним утром, когда солнце стояло уже высоко и светило прямо в пещеру, на его уютное ложе. (Чтобы было помягче спать, Курлов навалил на каменистое дно пещеры сухого прошлогоднего ягодника.)