— Холодно, холодно! — стал подбадривать себя вслух Илья. — Холодно, дорогуша, холодно! — И он принялся греться, как греются на углах извозчики, ожесточенно хлопая себя ладонями по спине и груди. Он на личном опыте испытал, что такое панибратское обращение с собой идеально бодрит и греет.
И верно, на минуту ему стало теплее, но лишь на минуту. Он успел окинуть взглядом весь кругозор, начиная с востока. С трех сторон — океан, серебристо-серый, почти недвижный, почти застывший, если не считать легких морщинок, какими представлялись издалека и сверху однообразно длинные волны: с палубы парохода они выглядели куда внушительнее. Не видно ни одного судна — морская пустыня. На юге же, за узкой лентой пролива — скалистая земля, материк в подножье которого даже в эту безветренную, штилевую погоду бьет прибой: белая пена отчетливо видится и, кажется, прибой даже слышен.
Что касается самого острова, то к северу и к западу плоскогорье повышалось, к югу ниспадало террасами, которые он только что преодолевал и преодолел; внизу лежала песчаная отмель с рыбацким поселком, откуда он вышел часа полтора назад. На востоке, тоже у самого моря, поблескивает не то озерко, не то укромная, закрытая бухта, где, наверное, завидно тепло по сравнению с этой голой площадкой, на которую Илья забрался и откуда его намерен сдуть незаметный внизу и столь ощутимый наверху ветер. Можно себе представить, что делается здесь зимой, в штормовую, ледяную погоду, если еще и сейчас кое-где в расщелинах белеет снег.
— Холодно, холодно! — принялся опять колошматить себя Илья, невнятно, гундосо, словно сквозь хмель, бормоча: — Теплее, теплее! Черта теплее — собачий холод! А где песцы? Ни людей, ни зверей! Где отец? Ничего, никого не видно. Надо скорей бежать, пока не окоченел…
И тут его охватило в н у т р е н н е е окоченение. Он без сил, без малейшего сопротивления, без всякой попытки устоять на ногах или же немедленно возвращаться вниз, в долину, сел наземь. Его пронзило уже знакомое, в тысячу раз острее, чем холод и ветер, ощущение одиночества! Он сидел, ничего не чувствуя, кроме одинокой усталости… физической? душевной? — не все ли равно! Вряд ли чувство это охватило его внезапно, конечно, оно таилось внутри давно, так сказать, подсиживало его, накапливаясь в мозговых закоулках, но тут произошла вспышка… вспышка, если можно так назвать мгновенное оледенение души…
Он не знает, как долго он просидел — то ли час, то ли пять минут. Постепенно к нему вернулась способность чувствовать, потом мыслить. И тогда он с тоскливой жадностью зада́лся сразу тысячью вопросов. Ему шестнадцать лет. Почти семнадцать. Возможны ли в этом, как принято считать, оптимистическом возрасте такие моменты? Такие резкие переходы от легкомыслия к отчаянию, от безмыслия — к философским гримасам, от благорастворенной доброты — к волчьей злости? Если все шевелившееся в нем, потаенное, почти бесформенное, попробовать оформить в слова́, в подобия мыслей, то получилось бы примерно следующее (порядок неважен):
— Где я? Зачем я? Кто окружающие меня люди? Чего они все хотят? Кто мой отец? Где он? И почему? Любит ли он меня? А если нет? А я его? Что это вообще за мирок? Ничтожен ли он по сравнению с остальным миром? Имеет ли право на какое-либо самостоятельное значение? Типичен ли он по сравнению со всеми другими частями и уголками большого мира? Что представляют собой мои спутники? За что возненавидел меня Митька Курлов? Что он за парень? Что за конфликт у кожаного человека с безбровой Пелькиной? Что за место Шангуй, где убили неизвестно почему столько людей? Что это вообще за масштабы, историчны ли они в масштабе того, что происходит в стране? Какая между ними связь? И еще: мне шестнадцать лет — ничтожен ли я с моими вопросами и недоумениями в сравнении со всеми остальными людьми, или я имею право на эти вопросы и на ответы?..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Последний раз глянув на четыре стороны света и нутром ощутив, что пейзажей с него на сегодня хватит — и размышлений тоже, — Илья двинулся вниз. Двинулся — не то слово: он с к а т и л с я по осыпи на предыдущую террасу. Сорокапятиградусный уклон — чудесная вещь для спуска! Затем полусъехал, полусбежал еще на одну ступень, — здесь-то, на предпоследней террасе, его и ждала награда.
Пока он озабоченно заглядывал себе за спину — не порвал ли штаны (в какой-то момент не удержался на ногах и проехал-таки тощим задом по острому шиферу), невдалеке послышалось размеренное сопенье, зашуршали осыпающиеся по откосу камешки, и, к своему изумлению, Илья увидал медленно подымающегося в гору журналиста. Он был уже совсем близко, еще два-три грузных шага — и высота взята. Тяжелый, полнеющий, несмотря на молодость, с бледным, пухлым лицом и в больших роговых очках, только начавших тогда входить в моду, Петров выглядел таким показательным горожанином, что Илья невольно заулыбался.