Петров положил ему на плечо мягкую теплую ладошку:
— Не угрызайтесь. Кстати, я убежден, что Алексей Иванович сперва попытается дозвониться в Ленинград.
— У нас дома нет телефона.
— Значит, будет звонить в Госторг, попросит разузнать обо всем. Или послал вам телеграмму и ждет ответа.
— А я здесь! Идиот и подлец!
— Хорошо, — Петрову начало это надоедать. — У вас есть кто-нибудь знакомый в квартире? Жильцы толковые?
Илья объяснил, что в его комнате живет товарищ Андрея, если еще не уехал на практику…
— Вот он и ответит, — успокаивал его журналист. — Увидите, завтра отец ваш вернется на остров. Пока расскажите мне, как это все произошло?
Илья как можно короче поведал о ленинградских событиях. Что касается того, что происходит здесь, за что он полностью принимает на себя вину… Тут он не выдержал и спросил:
— Вы же тут больше недели? И вы знали о смерти Андрея. И тоже отцу ничего не сказали…
— Да, не сказал, — отвечал Петров. — Я лишь позавчера узнал от Алексея Ивановича о его сыновьях в Ленинграде. Накануне вашего приезда… До этого мне и в голову не пришло связывать фамилию Стахеев с вашим братом и Станглерами. Я и тут было засомневался: вдруг это другой Стахеев…
Он снял очки, тщательно протер одну и другую сторону толстых выпуклых стекол. Как видно, он сильно был близорук, и, как у всех близоруких, глаза его без очков выглядели такими наивными и беспомощными, что Илье стало даже неловко. Затем журналист надел очки и снова преобразился в солидного мужчину.
— Так вот о том вечере, когда мы с вашим братом чуть-чуть не встретились. Я пришел к Нине Станглер. Это одна из многочисленных Станглеров, проживающих на Васильевском острове. Прошлой зимой Нина вышла замуж за некоего Рахитина…
— Ракитина? Это, кажется, персонаж из «Братьев Карамазовых»?
— Нет, Рахитин, от слова «рахит», — без улыбки поправил его журналист. — Что, естественно, вызывало шутки, поскольку он здоров, как бык. Правда, первое время к ним никто не ходил — ни ее, ни его знакомые: должно быть, боялись помешать. А к весне стали захаживать. В том числе и ваш брат. — Петров приостановился. — Неужели вам брат ничего не рассказывал?
Илья честно подтвердил: ничего, — хотя ему было неприятно обнаруживать перед журналистом такую далекость от брата. Но, в конце концов, брат на шесть лет старше, Илья недавно еще в его глазах был ребенком.
— Что представляют собой Нина и этот Рахитин?
— Повторяю, Рахитина я раньше не знал, — отвечал Петров, — а с Ниной встречался в университете.
— Ясно. Что дальше?
— Дальше этот единственный вечер, когда я услышал об Андрее Стахееве… о живом. О мертвом потом, спустя месяц, тоже говорили.
— Но что, что?
— Как ни странно, и в первый раз и потом — почти одинаково. Что он невероятно впечатлительный человек. Кто-то даже сказал: нерв эпохи. Но это где-то внутри. Снаружи спокойствие, почти флегма. И вдруг прорывается…
— Значит, в тот вечер прорвалось? Но как это было?
Петров немного помедлил.
— Было так, что он ударил Рахитина.
Илья уже не раз давал себе слово не удивляться, — столько всего открывалось нового в характере и в поступках брата, но тут он опять не выдержал:
— Как?! За что? Тот его оскорбил?
— Не его. Маяковского. В дни похорон.
Илья напряженно припоминал, как вел себя Андрей в те дни? Ведь это происходило всего за месяц до смерти самого Андрея. Ровно за месяц… Но Илья не помнит, что́ Андрей тогда говорил, что́ делал. Они тогда мало виделись: в школе был траурный вечер, Илья выступал с докладом, если так можно назвать его детский лепет… Стыдно вспомнить! Почему ему поручили? Потому, что весь его выпускной класс был «техническим», один Илья имел склонность если не к литературе, то к общественным наукам. Но как же он мог не знать об умонастроении, о чувствах брата? Ему даже в голову не пришло посоветоваться с ним о докладе… Самый близкий человек! Не знать и не хотеть знать, что́ у него на душе!
Илья долго молчал, прежде чем спросить, как именно оскорбил Рахитин поэта или память о поэте.
Петров поморщился.
— Не хочу повторять. Противно. — И, помолчав: — Возможно, и я бы его ударил…
— Да? — Илья с уважением поглядел на Петрова.
— Тем более что когда Маяковский приезжал в Ленинград, чуть ли не за неделю до смерти, он в Доме печати пожал руку всем, кто был в комнате. В том числе и мне… Я никогда не видел его так близко. Но слышал, что он не всегда был добр к пишущей братии… — Он поднял руку и продекламировал глуховатым баском: