С тех пор прошло двадцать лет. Дом норвежки Пелькиной был ни мал, ни велик: три комнаты, кухня, сени, чердак. Семья тоже ни большая, ни маленькая: сама Пелькина, две ее дочери, сын и послушный муж. Жена заставляла мужа нещадно работать и в меру умения зарабатывать. Она хотела сравняться богатством и знатностью с дядей, не с местным дядей, у которого не было детской комнаты, а с норвежским. Она толком не знала, кто такие были вельможи, дворяне, помещики, но в душе считала себя если и не вельможной, но все же избранной. Дальний план ее заключался в том, чтобы постепенно стать как бы хозяйкой острова, настоящей владелицей всех его рыболовецких снастей и судов, а тем самым — вершительницей судеб всех его жителей, иначе говоря — рыбаков. Иных путей к достижению своей честолюбивой мечты, кроме рыбацких, она не знала. Да поначалу и не хотела знать…
С виду все было, как у всех. Муж, наравне с другими местными рыбаками или поморами (обычно те приезжали летом с Терского берега), через день выходил с двумя-тремя помощниками в море; верст за десять от побережья, по ходу судна, выбрасывали в воду ярус — снасть в виде длинной, пятиверстной бечевы, к которой на расстояние сажени одна от другой прикреплены форшни, тонкие бечевки, аршина по полтора-два длиной, с крючками на концах с насаженной на них наживкой — мойвой или песчанкой. Затем шняка, привязанная к тому же якорю, что и ярус, болталась на мертвой зыби часа четыре, после чего рыбаки начинали выбирать из воды снасть, снимать с крючков поймавшуюся треску, пикшу, зубатку и палтуса, глушить и бросать в отгороженную для пойманной рыбы центральную часть лодки. Через сутки судно с уловом — богатым или скудным, смотря по погоде и по удаче, — возвращалось домой. Следующие сутки посвящались солению и укладке рыбы в амбары, просушке снастей, заготовлению наживки и короткому отдыху. Через сутки все повторялось в том же порядке; так продолжалось до сентября, когда из Архангельска приезжали купцы и увозили рыбу на осеннюю ярмарку.
Осень и зима заполнялись другими заботами и делами, среди которых еще недавно, — сравнительно недавно, когда был жив дядя, — немало значило оленеводство. Но постепенно оленьи стада вытоптали на острове все ягельники (олений мох), истребили морошку и вороницу, — из-за бескормицы пришлось с оленями распрощаться. Не стало и тюленьего промысла: слишком много охотников приезжало со стороны. Скоро норвежка Пелькина поняла, что семья может кормиться лишь рыболовством, — значит, добывать рыбы надо будет гораздо больше, чем прежде, для чего надо иметь не одно, а несколько промысловых судов.
Наступил день, когда Пелькина, поручив мужу детей и домашнее хозяйство, отправилась осенью на одном из последних пароходов в Архангельск и на тамошних верфях заказала постройку нового рыболовного судна, уже не шняки, а ёлы, по норвежскому образцу, — у других колонистов таких судов еще не было, Пелькина их опередила, и это также стало предметом ее гордости.
Норвежку Пелькину всегда манили две ясные и яркие цели: стать богатой и стать именитой. До революции, а точнее — до конца двадцатых годов, то есть до конца нэпа, эти две цели в общем-то совпадали (хотя первая цель — богатство — была скорее подсобной для честолюбия Пелькиной). Правда, налоговый инспектор упорно не забывал их дом, с ним вечно шла необъявленная война (фининспектор обладал не менее целеустремленным характером!), но до нынешней весны война была, так сказать, бескровной, к тому же прерывалась иногда перемириями. С этой весны Пелькиной стало ясно, что большого богатства ей не нажить, что это опасно и вряд ли возможно: начались явные ограничения частного предпринимательства; Пелькина поняла это и из газет, которые начала читать для пущей осведомленности. Спокойнее и разумнее теперь средний достаток или чуть выше среднего: одна ёла парусная и два яруса — один поновее, другой постарее. Можно чуть-чуть хитрить, можно скрытно давать в аренду пришлым поморам одну и другую ёлу, — сколько их в точности, инспектор никак не мог вызнать, как ни старался: в этом и состояла их постоянная тайная война… Не знал он, хотя и подозревал, что еще одна ёла, причем моторная, продана лишь для виду, а на деле промышляет для Пелькиной в дальнем становище на восточном мурманском берегу. Хорошо, что как прежде муж сам ходил в море, так и теперь ходит: пусть на собрании кто-нибудь упрекнет! Разница в том, что прежде ходил в море с двумя работниками, а нынче с двумя компаньонами, как бы на паях, с общим ярусом (сообща наживая и ревматизм).
Пелькина не стала хозяйкой острова — она не успела. Но Пелькина была и осталась гордой и независимой, она как можно меньше приспособлялась к новым условиям, и рыбачить на паях — это вовсе не то, что рыбачить в артели: можно диктовать компаньонам то, что она считала нужным. Спокойная и разумная, она управляла и мужем и компаньонами мужа, а когда они выходили в море, а она оставалась дома, она, как энергия на расстоянии, управляла, казалось, их судном, — как ни смешно, но они замечали, что часто успех приходил в том случае, если кто-нибудь из них вслух о ней вспоминал, словно она управляла сейчас, сидя дома, и самой их рыбацкой удачей.