— Иди ты, — сказал Лейкин, смотря в упор на Илью, — сам знаешь куда! Какое нам дело до чужих ребятишек? Наплодят, а мы работай на них!
Илья еще никогда так не злился — он чувствовал, что сердце бьется у него прямо в мозгу.
— Гражданин Лейкин, — властно проговорил он, — мы с председателем должны будем опечатать читальню, пока из Мурманска не прислали новых сотрудников. Нельзя доверять клуб человеку, который разводит такие идеи.
У Лейкина сразу вспотело его сравнительно интеллигентное лицо. Гаврилова умоляюще смотрела на неумолимого судью. Илья видел их, казалось ему, насквозь. Сейчас все должно разрешиться. Либо парень окончательно взбунтуется и притих лишь перед собственным взрывом, либо поймет, что от него требуется, и дрогнет.
Илья поднялся с лавки.
— Итак, до завтра.
Гаврилова, Лейкин тоже поднялись.
— Не надо нас опечатывать! — неуклюжим басом заговорил Лейкин. — С ребятишками мы не умеем… а обед для себя можем сготовить, верно?.. Купим рыбы… — Он обернулся к подруге. Та согласно кивнула и нерешительно улыбнулась.
Илья подобрел.
— Словом, любишь кататься, — молвил он поучительно (и не очень кстати), но уже значительно мягче, — люби и саночки возить.
Девушка засмеялась:
— А я как раз Саночка!
— Что? — удивился Илья.
— Меня Саночкой зовут. А вас?
— Илья… — Он зачем-то добавил: — Алексеевич.
— А я Александровна! Ваш папа — Алексей Иванович, а мой — Александр Иванович.
— Он в Мурманске?
— Он умер. Я ленинградка раньше была.
— Давно вы из Ленинграда?
— С двадцать пятого года. Мурманск был тогда еще маленький. А теперь моя мама работает на тралбазе. Порт и город так выросли!
Поддерживая интересный уже и для него разговор, Илья думал: «Смотри, как все повернулось!»
— Вообще у меня сложная биография, — сказала Саночка. — Мой папа умер еще до революции. У меня с ним были нелады.
— Как нелады? Вам же было тогда года три, четыре…
— Ну и что. Все равно нелады. И у мамы моей были нелады с папой.
— Это другое дело, это часто бывает.
— Нет, особенные нелады, — настаивала странная девушка.
— Ничего не понимаю, — сказал Илья. — Лейкин, можете внести ясность?
Голос Лейкина прозвучал насмешливо:
— Да уж не ломайся, раз начала. Захотела похвастаться, ну и хвастайся. Покажи, что прячешь.
Саночка обиделась.
— Что значит хвастаться? Конечно, теперь уж не покажу…
Илья терпеливо ждал, когда молодые люди помирятся. Но вот Саночка подошла к шкафчику, выдвинула ящик, вынула из ящика небольшую тетрадку, покраснела и положила тетрадку на стол перед Ильей. На заглавном листе было написано синим по белому: «Павел Петров. Семейное предание. Быль».
— Что это такое?
— Это товарищ Петров написал о моей семье, — пояснила Саночка. — Он был в Мурманске у моей мамы, расспросил обо всем и написал для газеты.
— Вот как? — Илья заинтересовался. — В библиотеке эта газета имеется?
— Нет, нет… — Саночка снова сконфузилась.
— Валяй, признавайся, — посоветовал Лейкин.
И Саночка решилась:
— Я не позволила печатать… Я отняла у товарища Петрова эту тетрадку… — Она попыталась было отобрать тетрадку и у Ильи, но поздно: заинтригованный Илья отвел ее руку и начал читать. Резвое настроение его стало постепенно сникать и скоро совсем упало.
Александр Иванович женился рано. К тридцати годам он уже был сам-шестой в своем доме, отец и хозяин большого семейства. Жена уважала его, дети боялись, соседи считали на редкость прямым человеком, строгим, но справедливым, взыскательным одинаково как к другим, так и к себе. Трезвый и аккуратный, а главное, не смутьян, он был на хорошем счету у заводского начальства. В прокатном цехе, где он работал вальцовщиком, не раз собирались представить его к награде за прилежание и беспорочное поведение. Зарабатывал он, как и все, немного, но с тем отличием от других, что жалованье шло ему все целиком: администрация не подвергала его несправедливым штрафам.
Александр Иванович выглядел старше своих лет — длинноусый, неразговорчивый, с тяжелой походкой — такая наружность подходила бы больше для мастера. Что ж, может быть, Александр Иванович про себя и рассчитывал возвыситься в будущем, но пока он довольствовался своим положением и трудно было узнать его тайные мысли. На людях он вообще не выказывал горя и радости, даже жена никогда не видала его веселым и словоохотливым, и все же жена знала минуты, когда он улыбался, это было во сне: спящий, он улыбался удовлетворенной улыбкой. Жена уважала его в эти минуты не меньше, чем днем, а любила, пожалуй, больше. Она понимала как-то по-своему эту улыбку.