— Давайте, — сказал Александр Иванович, — давайте, я вам отрежу руку и буду платить вам пусть даже по четвертному в месяц. Согласитесь вы, господин, на это?
Александра Ивановича снова арестовали, потом выпустили и дело его прекратили навсегда.
Прошел год, семья нищенствовала. Хорошо, что она была большая: каждый приносил по кусочку, а если один или двое приносили меньше или вовсе не приносили, то как раз остальные в тот день доставали больше.
К концу третьего года случилась великая перемена с самим Александром Ивановичем. Александр Иванович устроился сторожем при часовне неподалеку от своего завода. Он тут получал постоянное жалованье и частые подачки, но это было не главное. Главный его заработок происходил от тайной торговли водкой. Александр Иванович спаивал рабочих, идущих на завод и с завода. Строгий, суровый вальцовщик выучился изображать на лице готовность и расторопность. Он лихо дергал усом, подмигивал и, таинственно избоченясь, вытаскивал левой рукой (единственной своей рукой — вот на что она пригодилась), вытаскивал полуштоф из укромного места.
Укромное место это было за иконою Николая Чудотворца.
Александр Иванович сам научился пить, но он пропивал пока не всю выручку, часть приносил домой, — Александр Иванович снова стал кормильцем. Но как не похоже это было на прежнее и как изменилась жена! Куда девалось ее уважение к мужу! Ей даже не верилось, что оно было, и что вся эта строгая жизнь по гудку, здоровые руки мужа, ночная его улыбка, дневная суровость, честность — все это недавно было…
А скоро семья опять нищенствовала. Александра Ивановича за пьянство выгнали из часовенки. Теперь уже вместо него другой сторож, седой, как сам Николай Чудотворец, вытаскивал бутылку из-за иконы, так же спаивая прохожий народ.
Александр Иванович обратился в заядлого пропойцу. В трезвые его минуты жена просила, молила, бранила и снова слезно упрашивала пойти вместе с ней к директору, попросить прощения, — может, сжалится, даст денег. В ответ Александр Иванович гордо молчал, и трудно было понять — прежняя независимость это или гордость пропойцы.
Наконец, жена решилась одна пойти. Она прибежала в директорский дом и упала в ноги директору:
— Иван Августович, плюнь на безрукого дьявола, дай на ребят!
И директор оценил горячность ее отречения от негодного мужа. Ему понравилась самая сцена отречения, и с нового года он стал платить по десять рублей ежемесячно.
P. S. Когда я прочел этот очерк дочери Александра Ивановича, она, к моему удивлению, высказала странную просьбу. «Не печатайте это, — сказала она. — Какой смысл? Разумеется, больно и за отца и за мать, но в то же время на обоих досадуешь… Когда я прочитаю это в газете, мне захочется разорвать газету!» Я не сразу нашел что ответить, я сказал только: «Вы нынче счастливы и эгоистично забывчивы, Саночка. Вам не хочется, стыдно вспоминать, как вы сами трехлетней девочкой просили Христа ради копеечку. Вам уже это кажется древним семейным преданием». Она не стала со мной спорить, тем более что я сразу пообещал не печатать этот рассказ и даже не переписывать для себя, а просто отдать ей: пусть сама поразмыслит и решит…
Илья долго держал тетрадку в руках, словно боясь вернуть владелице. Он испытывал некоторое смятение. Обычно его интересовали и волновали преимущественно крупные исторические вехи, события в государственном и всемирном масштабе, а не частная жизнь людей. То есть, как настоящий историк, он представлял себе эту частную жизнь при царе, при капитализме, но как бы в отвлеченных и самых общих чертах: богатые, бедные, эксплуататоры, эксплуатируемые. Разумеется, он жалел бедняков, осуждал богатых, но разве это сколько-нибудь похоже на то, о чем он сейчас прочитал?
Мало того, что его поразила судьба вальцовщика и его семьи, — волнует его и то, что один из членов этой несчастной семьи находится сейчас рядом с ним… Илья понимал, что Саночке тяжело вспоминать о прошлом, пусть теперь и далеком, но так унизившем, растоптавшем, изуродовавшем ее отца, но главное — ей мучительно стыдно за такой конец его жизни… Правда, она уже рассказала обо всем журналисту и дала ему мурманский адрес матери (непонятно, как он вошел в их доверие), но она не хочет, чтобы он рассказал в с е м. А вот это неправильно: надо, непременно надо, чтобы все испытали то чувство, что испытывал сейчас Илья…