— Нет, наверно…
— Наверно или наверняка?
— Наверняка. Отлова до зимы не будет, песцы линяют.
Захлопнув дверь, Галкин направился туда, где вал из водорослей кончался и где на берегу стояли привезенные позавчера из Мурманска печи для пережога водорослей — до шторма их только-только успели выгрузить и поставить. Курлов послушно следовал за Галкиным, по-прежнему не догадываясь о его намерениях.
Печей было десять. Они походили на обыкновенные «буржуйки», знакомые Мите по голодным и холодным двадцатым годам, тоже из листового железа, только с решетчатым дном, а под ним еще и глубоким противнем.
— Мы их спрячем, — сказал парень, — в твоих кормушках. Принесем и поставим, сколько поместится. А потом улучим момент, вывезем на карбасе в море и утопим. С тем можно не торопиться. Как я понимаю, их не подумают здесь искать, скорее решат, что увезли ворюги из чужого становища, с побережья… мол, здешние не посмеют взять.
Видя, что Курлов его внимательно слушает и явно во всем послушается, Галкин оттаял и стал словоохотливее.
— А сейчас давай, пока дождь и никого нет… — Он нагнулся и заглянул в печь. — Ишь, новенькая! — сказал он. — Жалко, конечно, топить добро, но… — Он пнул ногой печь. Железо жалобно простонало.
Дерзкий план поразил Курлова до обалдения. Он, пятясь, присел на печь, смотря во все глаза на Галкина, как загипнотизированный. Тот был доволен эффектом, но строго заметил:
— Опять раскис?
Курлов легко вскочил на ноги, чувствуя прилив бодрости и уже не щекочущих, а возносящих надежд.
Вдвоем подняли первую печь. Печь оказалась увесистой — тяжесть ей придавали, как видно, обочины и довольно толстые ножки из стержневого железа. В ногу шагая, они понесли печь осторожно, чтобы не поскользнуться и не запнуться за камни.
Курлов давно промок, продрог, — несмотря на это, он сейчас сразу вспотел, его согрела печка! Самое трудное было — взойти на обрыв, где стояла кормушка.
Соратники донесли печь до цели, внесли в кормушку.
Пошли за второй. Не переставал дождь, мелкий дождь, который здесь называют — бус. Близко совсем жило море, невидимое из-за буро-зеленой насыпи. Успеют ли спрятать все?
Перенесли еще три печи, тесно поставили их на загаженный пол. Четыре печи стали рядом, тускло отсвечивая в полутьме мокрым железом. Дверь кормушки отсырела, туго закрывалась — оставили ее открытой настежь, пока никого не видно на отмели.
Четыре печи. Осталось шесть.
А на пятой он выдохся. Он — это, конечно, Митя. Неся пятую печь, на середине пути вдруг почувствовал, что дальше не может ступить ни шагу, колотилось сердце, дыхание прерывалось… Непроизвольно разжал он ослабевшие руки. Печь одним концом упала на землю. Галкин сразу споткнулся и, выругавшись, бросил свой конец печи. Он здорово разозлился. Ему тоже было тяжело, он тоже устал, но не выдохся, он был привычнее к физическому труду, да и вообще — был сильнее, — слабость этого горожанина его взбесила. Он перешагнул через печку и встал вплотную к Мите, снова лицом к лицу. Безбровым и красным лицом — к страдальчески желтому лицу сдрейфившего союзника. Курлов опять, как и час назад, стоял перед ним навытяжку, словно ждал кары.
Прошла минута. А может, пять минут. Ни тот, ни другой не знали, чем кончится безмолвная сцена. Этот грубый островной парень мог харкнуть сейчас в стоящую перед ним презренную слабосильную личность, — так полагал Митя. Митя собрал все самообладание, чтобы не задать дра́ла, чтобы как-нибудь не навлечь на себя еще пущего позора, хотя и так уже опозорился… «Господи, господи, — мысленно, но бессмысленно и нелепо взмолился он. — Дай мне сил… дай мне сил! Пусть этот парень увидит, что я не слабак! Окажи милость!»
И бог оказал. Митя чудом обрел в себе силы, взялся за днище печи, поднял свой край и держал его на весу, пока Галкин не подошел к другому концу. Они понесли пятую печь в кормушку, потом шестую… и не отступились до тех пор, пока все десять печей не были укрыты и заперты. Парни работали молча и так же молча разошлись. Последнее, что Галкин сделал — отдал ключ хозяину. Курлов взял ключ, положил в карман мокрого ватника и побрел в факторию. Зачем?
Курлов сам не знал, что́ он там будет делать. Скорей всего — ничего. Ляжет и погрузится в непробудный сон. Он не хочет знать — болен или поправился Алексей Иванович, чем занят его юный отпрыск (все равно, родной он или не родной), что делают треклятые йодники. Он хочет спать без снов, хотя, казалось бы, так естественно увидать во сне то, чем занимался сейчас на берегу, этим смелым, трудным, чуть ли не главным его делом за все последние дни, пусть придумал это дело не он сам, а этот грубый, жестокий парень, которого и видал-то раньше всего несколько раз, и то́ издали.