Наутро весь Рим только и говорил о ночном происшествии. Тут сообразили все обстоятельства. Вспомнили, что молоденькая и хорошенькая жена Цезаря вовсе не любила своего мужа. Все знали, что у нее роман с Клодием. Вернее всего, в прошлую ночь он явился к ней на свидание. Выяснилось, что и спасла Клодия доверенная служанка хозяйки дома — она спрятала его, а потом тихонько вывела из дома. Служанка эта и прежде была посредницей между ними. Кроме того, Цезарь, узнав о случившемся, немедленно послал жене разводное письмо (Att., I, 13, 3). Клодия привлекли к суду по обвинению в кощунстве.
Клодий струсил. Он заявил, что все это ложь — его не было в доме Цезаря ночью, его вообще тогда не было в Риме. Он на все время праздника уехал в далекую деревню. И тут Цицерон, вызванный в качестве свидетеля, неожиданно заявил, что Клодий в тот вечер заходил к нему и засиделся допоздна. Значит, Клодий был в Риме и алиби его рушилось. Злые языки по этому поводу говорили, что Цицерон, конечно, не солгал — Клодий действительно был в Риме и действительно к нему заходил, но Цицерон дал свои показания «не из любви к истине, а желая оправдаться перед Теренцией» и доказать ей, что его роман с сестрой обвиняемого окончен (Plut. Cic., 29). Однако городские сплетники ошибались. Цицерон был потрясен всем случившимся. Сразу же после роковой ночи он пишет Аттику: «Я думаю, ты уже знаешь, что Публия Клодия застали в женском платье в доме Гая Цезаря, когда совершались моленья за народ… Это такая гнусность. Уверен, что ты очень огорчен» (Att., I, 16, 3). Цицерон никогда не был особенно набожен, но, очевидно, в поступке Клодия было нечто, глубоко оскорблявшее каждого римлянина. Как если бы у нас во время великого праздника кто-нибудь плюнул на образ Богоматери. Нечто подобное есть в «Бесах» Достоевского. Там описано, как бесы революции постепенно овладевают небольшим провинциальным городом. Чуть ли не каждый день происходят скандалы и кощунства. Все это необходимо «для систематического потрясения всех основ, систематического разложения общества и всех его начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта». Так, «в одно утро пронеслась весть об одном безобразном и возмутительном кощунстве. При входе на нашу огромную рыночную площадь находится ветхая церковь Рождества Богородицы, составляющая замечательную древность в нашем древнем городе. У врат ограды издавна помещалась большая икона Богоматери… И вот икона была в одну ночь ограблена… Но главное было то, что кроме кражи совершено было бессмысленное и глумливое кощунство: за разбитым стеклом иконы нашли, говорят, утром живую мышь».
Трудно отделаться от мысли, что и в Риме было нечто подобное. Поэтому в глазах современников поступок Клодия был не галантным грешком, не невинной шалостью, а именно «бессмысленным и глумливым кощунством». В самом деле. Я не могу поверить, чтобы при той свободе, которой пользовались римские женщины, Клодий не нашел случая увидеться со своей красавицей иначе, как на таинствах богини. Право, можно подумать, что речь идет о том, чтобы проникнуть в гарем какого-нибудь турецкого паши!
Суд над Клодием состоялся в мае 61 года. Улики были столь тяжки, доказательства так очевидны, свидетели так уважаемы, что никто не сомневался, что он будет осужден. Многие считали, что обвиняемый до окончания суда удалится в изгнание. Однако исход суда всех поразил — Клодия оправдали! Люди, находившиеся на чужбине, засыпали Цицерона вопросами, спрашивая, что произошло. Предоставим слово нашему герою. «Ты спрашиваешь, почему его оправдали? Причина — бедность и подлость судей». Путем ловких махинаций удалось подобрать замечательный состав присяжных. «Никогда, даже для игры в кости, не собиралось еще такой сволочи… Все же туда попало несколько честных людей… Они сидели среди этой чуждой им компании унылые, расстроенные и глубоко страдали от соприкосновения с подлостью». Два дня шла закулисная игра. Привозили полные кошельки денег, и они рекой лились в пустые карманы судей. Мало того. «Даже ночи некоторых женщин — благие боги! Какой позор! — …служили приплатой кое-кому из судей (трудно сомневаться в том, какие женщины пожертвовали собой ради Клодия. — Т. Б.)». Судей было 56. Несмотря на все соблазны, 25 из них остались верны присяге. «Но для 31 судьи голод оказался важнее позора». Таким образом, Клодий был оправдан перевесом в шесть голосов.