А «ласковые» письма следовали одно за другим. Когда же оратор приехал в Рим, Брут поспешил его навестить. Это был словно другой человек: от прежнего холодного напыщенного святоши не осталось и следа. То был мягкий, внимательный, чуткий друг. Он явился как ангел-утешитель и окружил оратора заботами, словно был его сыном. Цицерону начало казаться, что происшествие в Киликии было дурным сном. Брут навещал его чуть не каждый день, отвлекал от скорбных дум, наводил разговор на интересный для него предмет, расспрашивал о красноречии. Этим он ясно доказал, что наделен добрым и отзывчивым сердцем. Эти свидания буквально воскрешали Цицерона. Вот описания одного из них. «Однажды, когда я на досуге прогуливался под портиком у себя дома, меня навестили по обыкновению вместе Марк Брут и Тит Помпоний (то есть Аттик. — Т. Б.), два истинные друга, настолько мне дорогие, что одно их появление разом отогнало терзавшие меня беспокойные думы о Республике…
— Мы пришли к тебе с твердым намерением, — заметил Аттик, — не говорить ни слова о политике, чтобы как-нибудь не огорчить тебя, а лучше послушаем тебя самого» (Brut., 10–11).
И они заводят с ним разговор об ораторском искусстве Рима. Впечатление такое, что они ходят за тяжелобольным. А Цицерон тогда еще не потерял Туллию! Когда же она умерла, Брут стал ему еще нужнее.
Думаю, не нужно много слов, чтобы объяснить, почему одинокий осиротелый старик, каким стал теперь Цицерон, так привязался к молодому ласковому другу. Гораздо любопытнее, почему Брут сделал первый шаг к человеку, который так обидел его в Киликии. Я думаю, они могли ближе узнать друг друга в лагере Помпея. Кассий, например, сошелся тогда с Цицероном по-приятельски. Кассий этот был эпикуреец и большой весельчак. Сидя у костра, они обсуждали учение Эпикура, причем Цицерон весело над ним подтрунивал, а Кассий не менее весело, но с большим азартом его защищал. Так что между ними установилась какая-то шуточная война. Может быть, именно тогда Брута и потянуло к Цицерону. Расставшись с ним, Брут почувствовал тоску, всерьез начал о нем волноваться, отыскал его и написал письмо. Так началась эта дружба.
Брут был совершенно околдован этим волшебником. Когда он слушал Цицерона или читал его диалоги — а почти все они были обращены к нему, — перед ним открывался новый мир. Мир этот был так прекрасен и ярок, что разом померкли все его прежние кумиры. Незадолго до смерти он признался Аттику, что мысли Цицерона о свободе, достоинстве, смерти, изгнании и бедности глубоко врезались ему в душу. И если он разочаруется в Цицероне, то разочаруется и в философии (Сiс. Ad Brut., I, 17, 5). Значит, Цицерон олицетворял в его глазах саму мудрость и добродетель! Он и сам начал писать, подражая оратору. Он издал трактат «О добродетели» и посвятил его, разумеется, Цицерону.
Когда Цезарь во всем блеске и величии вернулся в Рим после победы в Испании, Брут затосковал. Он вдруг почувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни. Раньше он гордился своим положением любимца Цезаря. Люди ему завидовали. А Цицерон жалел его, сокрушался о нем, считал, что жизнь его сломана:
— Мне больно глядеть на тебя, Брут; в юности ты напоминал триумфатора, который движется на колеснице среди всеобщих восторгов, и вдруг на ходу разбился о злосчастную судьбу нашей Республики… Двойная печаль грызет нас: ведь ты лишен Республики, а Республика лишена тебя (Brut., 331–332).
Теперь и сам Брут глядел на свою жизнь другими глазами и стал считать себя несчастным человеком. В сочинении «О добродетели» он признавался Цицерону, что ему сейчас кажется, что он живет в мрачном изгнании (Sen. Cons, ad Helv., 9). Он понял, что ему нужно выбирать — Цезарь или Цицерон. Сначала у него появилась безумная надежда, что все еще можно уладить. Цицерон должен написать обращенное к Цезарю большое сочинение и объяснить ему, что единовластие есть зло. Цезарь поймет, отречется от власти, и все будет хорошо. Но оратор наотрез отказался. «Верь моей клятве, не могу, — писал он Аттику, — и не позор меня пугает, хотя, казалось бы, должен пугать именно позор. Разве позорна лесть, когда для нас уже то, что мы живем, позорно?» Но, продолжает он, что я скажу? Даже Александр Македонский, поначалу такой скромный и умеренный, сделался надменным и жестоким, став властелином. «И неужели ты воображаешь, что этот квартирант Ромула обрадуется моим скромным письмам?» (Att., XIII, 28). Квартирантом Ромула он прозвал Цезаря потому, что тот распорядился поставить свою статую в храме основателя Рима рядом с самим божеством.