Он вспоминал, что в некоторых местах его самого настолько захлестывали гнев и жалость, что он почти терял власть над собой (Or., 132). Его пламенная речь, как ураган, сшибала с ног противника. Один знаменитый оратор пытался было ему возражать, но словно лишился дара речи; Катилина, «человек небывалой наглости», вдруг словно онемел. А Курион Старший, прославленный адвокат, так потерялся, что неожиданно сел на место и заявил, что его противник применил недозволенное средство — опоил его колдовским зельем и лишил способности говорить (Or., 128–129).
В искусстве же вызывать слезы у слушателей он не знал себе равных. Если дело распределяли между собой несколько ораторов, то ему всегда давали именно то место, когда адвокат со слезами на глазах обращается к присяжным и взывает к их состраданию. Часто при этом он напоминал о маленьких детях своего подзащитного и умолял пожалеть их. А иногда, вспоминает он, «мы произносили заключение речи, держа младенца на руках» (Or., 130–131).
Да, такой волнующий спектакль все боялись упустить! Люди слушали его с невероятным волнением, часто разражались рыданиями. В деле Клуэнция выборные должны были прочесть слова хвалебного отзыва, который старейшины составили, чтобы помочь подсудимому. Но оказалось, что красноречие Цицерона так подействовало на этих неискушенных провинциалов, что они долго не могли произнести ни слова — а вместо того всхлипывали и рыдали!
Цицерон был нарасхват: его помощи домогались, за ним ходили толпы просителей, все наперебой умоляли его помочь другу, родичу, земляку. Целые общины бросались к его ногам. И никто почти не знал отказа. «Мое трудолюбие к услугам всех тех, кто считает мои ораторские способности удовлетворительными», — говорил он (Cluent., 149).
И все-таки, несмотря на такую славу, которая гремела уже по всей Италии, Цицерон все еще не решался вступить в открытое единоборство с Гортензием{27}. А между тем и его соперник становился все более и более знаменит. Он казался всемогущим. Никто не смел с ним тягаться. Теперь к его природному изяществу присоединилась какая-то властная надменность. Своих противников он третировал свысока с обидным презрением. Его заносчивость была просто невыносимой. Его стали называть «Король судов» (Cic. Verr., I, 35).
Цицерон и Гортензий были полной противоположностью друг другу. Цицерон любил старину и преклонялся перед великими людьми древности. Гортензий признавал только все новое и все модное, а этих замшелых стариков презирал. Цицерон и сам был похож на римлян прошлого поколения — добропорядочных и честных. Гортензий любил поражать публику своей экстравагантностью и известен был как автор весьма фривольных стишков. Цицерон был совершенно равнодушен к своей внешности. Король судов был всегда ультрамоден.
Цицерону было уже 36 лет. Он чувствовал, что талант его достиг наконец зрелости. «После того как еще целых пять лет я провел, выступая во множестве дел с лучшими адвокатами, я, наконец, вступил в великое состязание с Гортензием — избранный эдил с избранным консулом» (Brut., 318–319). Состязание это — поистине великолепное зрелище. Даже среди дел Цицерона оно выдается своей картинностью и захватывающей драматичностью. Там много леденящих душу сцен и много безумно смешных мест. Там действуют жестокий злодей и толпа ловких плутов, а рядом с ними люди, которых можно назвать прямо-таки героями. Там появляются пираты, которые ведут беззаботную и разгульную жизнь. Там совершаются самые головокружительные аферы. Наконец, сам Цицерон становится участником событий. Он имел дело со столь опасным преступником, что ему нужно было добывать улики с риском для жизни. И все эти волнующие приключения развертывались на берегу одного из самых живописных греческих островов. Это знаменитое дело Верреса. К описанию его мы и приступим.