Ничего, бабулечки, скоро и на моих ножках будет обувка, только позвольте мне дойти.
Когда мальчик сказал, что мне нужно обнять мою маму, я сразу поняла, что мне нужно прийти к нему. Сюда, где он когда-то жил.
Я не могу вернуться. Я могу путешествовать в любые страны и времена, побывать в любой точке планеты в любую эпоху, но лишь однажды. Это главное правило моего проклятия: в одной временной точке – лишь один раз за вечность.
И я никогда больше не смогу увидеть ни маму, ни отца, ни братьев, ни маленькую сестру, ни его, ни Андромеду, ни ту оглушённую мной белокурую девочку Юо. Я никогда не смогу обнять их снова, никогда не узнаю, как у них дела, и не смогу проверить, полюбила ли девочка Юо Дамиана и основали ли они первую в той стране школу глухих для глухих, как того хотели боги. Я не знаю этого и не смогу узнать. Я могу лишь помнить их – и улыбаться.
Единственное место, куда я могу возвращаться – и возвращаюсь раз за разом – это наша юрта. Её заполняют ковры – неизвестно, откуда берутся. В ней прорастают деревья – неизвестно, где коренятся. Раз за разом, тёплые старческие руки Ертын-хайе – единственное место в вечности, где мне всегда рады. Единственное место, куда я могу прийти. Дом по неволе стал заботами старушки домом по любви.
Все они. Все, кого я когда-то считала своими друзьями. Все, кого я имела отчаяние полюбить. Все они – лишь мираж в пустыне, лишь еле ощутимое воспоминание, лишь отражение в моих слезах.
Собаки, которых я считала своими детьми. Дети, показавшие мне, что такое любовь между людьми. Птицы, доказавшие мне существование дыхания Господа. Все они уплывают во тьму тысячелетий, а я остаюсь. Из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.
Они умирают от голода, от отравы, от вируса, от инфекций, от ушибов, разрывов кровеносных сосудов, рака, чужого зла, стихии, случая – а я остаюсь жить. Это невыносимо. Я больше не могу.
Мне нужно сделать выбор. Теперь, когда мальчик подарил мне освобождение, мне нужно знать, как поступить. Мне нужен совет. И я поняла, что из всех тысячелетий, что я прожила, лишь он был достаточно мудр и близок мне, чтобы ответить на главный для меня вопрос. Поэтому я и пришла сюда.
Как бы я хотела, чтобы он сейчас сидел здесь рядом со мной. Мой самый лучший, мудрый Друг. Сначала нас разделяли пустыни, теперь нас разделяют столетия. Зачитанное до дыр письмо – это всё, что у меня осталось. Я сажусь на очередной соляной выступ, достаю из-под сердца истасканный папирус и смотрю на милые, добрые буквы любимого друга:
«Твоя доброта не знает, мой господин, что те, кто находятся вдали друг от друга из-за разделяющего их большого расстояния – что от многих различных причин всегда может произойти, – когда они хотят узнать или сообщить друг другу свои намерения и скрытые тайны – те, которые не каждый может понять, но только разумы, родственные обладающим ими, – то делают это при помощи письменных знаков.
Тем самым, находясь вдали, они близки; и будучи разделены, они видят и видимы; пребывая в молчании, они говорят и слышат; и даже если они спят, то бодрствуют, потому что их желание исполнено на деле; будучи больны, они здравствуют; сидя, они бегут; и я скажу даже, что если они мертвы, то продолжают жить, потому что не только настоящее могут сообщить письменные знаки, но и прошедшее, и будущее.
И здесь становится видно похожее согласие чувств, когда каждое из них по отдельности показывает свою силу и занимает место другого: вместо языка – рука и вместо уха – глаз. Вместо почвы сердца выступает бумага, которая в бороздах строк принимает желания, сеемые в ней, вместе с остальными многочисленными наставлениями, разнообразными значениями, разделениями и силами, которые находятся в письменных знаках – о чём по отдельности сейчас не время говорить.
Так же как тот, кто читает письменные знаки, через их красоту понимает силу и разумность руки и пальцев, написавших их, вместе с волей писавшего, также и тот, кто с пониманием рассматривает творения, видит руку и перст Сотворившего их вместе с Его волей, которая есть Его любовь.
И скажу по истине, что многие двери, полные разного рода различий, встречаются мне в этом месте. Но я не хочу их тебе описывать, из-за того, что не могу доверить эти вещи бумаге и чернилам, а также из-за тех, кому случайно придётся встретиться с этим посланием; ещё и потому, что смелые подчинят эту бумагу своей власти. Из-за этого я не могу говорить открыто обо всём.