Я подумал, что рай, очень может быть, существует…
Когда она перестала быть для меня обнаженной натурой? Телом? Ню?
Иногда — сразу после — мы болтали.
… — Гоша, скажи… А вот ты, когда портреты мои резал…
— Ну?
— Ты сильно… переживал?
— Переживал…
— А как?
— Что как? Переживал, и все.
— Понимаешь, об этом лучше говорить.
— О чем об этом?
— О смерти.
— О смерти? А кто умер? Не мы с тобой — это точно…
— Картины. Ты же их убил. Значит, они умерли. А тех, кто умер, надо вспоминать, иначе они умирают на самом деле…
Я поворачиваю к ней голову и вижу только ее силуэт на фоне ночного неба. Ну вот откуда у нее…
— Ты же не хочешь, чтобы они умерли совсем?
— Наверное, нет…
— Тогда говори…
— Ну как тебе объяснить… Было два момента. Первый — я никогда раньше не работал в такой технике. Очевидно, это в какой-то момент стало доминировать, а я не заметил. И получилось — техника ради техники. Это, конечно, упрощенно, но тем не менее… И потом — это не главное…
— А что главное?
— Пожалуй, излишняя самоуверенность. Вот… ты приходила, позировала, я на тебя смотрел… Иногда просто смотрел, даже ничего не делал, ни одной линии, ни одного мазка — ничего. Я тебя впитывал, понимаешь. Ну вот… Мне когда-то давно попались стихи, там строчка была такая, я ее запомнил. «Твоих мелодий гибельная суть, твоих шагов ленивое начало…» Лишь когда ты в меня входила и наполняла меня, и твои мелодии начинали звучать, и я слышал эти шаги, я принимался рисовать. И однажды мне показалось, что в этом уже нет необходимости, что ты во мне — всегда, что я могу в любой момент, не глядя, передать этот свет — тебя и из тебя. И эту твою мелодию. Иллюзия… Мне показалось, что я до конца познал то, что познать нельзя. Свет — неисчерпаем. Но оказалось, что и ты неисчерпаема тоже… Слишком сложно, да?
— Послушай, Гоша… А хочешь, мы это повторим, ну, еще раз. Я тебе помогу, подскажу…
— Ты — мне? Что ты можешь подсказать?
— Что надо сделать, чтобы все получилось.
— Да? И что же?
— Ты должен… сам меня раздеть. Попробуй — раздеть меня — сам. Вот увидишь…
— Как ты сказала? Раздеть?
Но Нюша уже спала…
Я все никак не мог на нее наглядеться. Вот просто… Даже подглядывал, надеялся увидеть нечто такое, чего еще… Потому что было всегда мало.
Она была невысокого роста, ямочки на щеках, румянец, совершенно беззащитные плечи. Копна каштановых волос. И самое главное, у нее были потрясающе правильные пропорции тела. Она вся была как золотое сечение — идеальная соразмерность во всем — и необыкновенный, только ее оттенок кожи. А если до нее дотронуться. Положить на нее ладонь. Провести по ней… Порой мне было жаль, что я не скульптор, мне хотелось передать не просто форму, цвет, тепло, но — чудо прикосновения к Ню…
Как-то раз она уснула на берегу, а к ночи у нее подскочила температура — она, конечно же, обгорела. Порывшись в теткиных шкафах, я нашел какую-то, на мой взгляд, подходящую мазь, перевернул ее, сонную, на живот и стал осторожно натирать ей спину и плечи. И вдруг поймал себя на нежности к ней. В эту секунду Ню кончилась. Или, наоборот, началась…
…Утром, двигаясь на мне, она наклонилась, поцеловала меня в губы и произнесла только одно слово:
— Марик…
Мы начинались вместе — Ню и я…
— А ты уже приезжал сюда с женщинами?
— Приезжал.
— А ты был уже женат?
— Угу, был…
— А хочешь еще раз?
— Жениться? Нет…
— Вот и я нет.
— Ты еще молодая… Но вообще-то и молодые тоже хотят замуж. Все хотят.
— А я не все!
— Это я уже успел понять. Так почему нет?
— Это больно.
— Что — жениться?
— Да нет. Ты балда… Больно потом, когда хорошее кончается.
— Обязательно кончается?
— А как же иначе? Оно всегда кончается. Это только плохое тянется, тянется и никуда от него…
— Но есть же на свете счастливые люди…
— Я не встречала…
Солнце палило. И ее горячий живот под моей рукой. А губы, вот они, наклонись и пей. И я пил. Пожалуй, действительно, и я не встречал тоже…
Так что очень может быть, она…
Однажды перед самым закатом мы случайно набрели на заброшенный яблоневый сад. Покосившийся забор из прогнившего штакетника, и дыр больше, чем этого самого забора. Но сад… А какой там стоял запах…