Подбрасывая на ладони радужный стеклянный шарик, когда–то заменявший пану Сапеге глаз, Никита сказал коротко: «Не буду», и ушёл из цирка. Ни Коромыслов, ни Синицын не могли догадаться, почему Никита не пожелал бороться у черносотенца — на лацкане директорского сюртука хвастливо красовался такой же значок, какой был у пана, — серебрушка на трёхцветной ленточке.
Вернувшись в Саратов, он узнал, что весь город взахлёб говорит о связанном полицейском и его лошади, заброшенной приезжим силачом на крышу. Услыхав эти разговоры, он подобру–поздорову поторопился уехать в Царицын. Там он освоил два новых номера — лежал под платформой, по которой проезжал автомобиль, и изображал из себя покойника, закопанного на метровую глубину. Потом он побывал ещё в ряде городов, участвуя в небольших чемпионатах и везде завоёвывая первые призы.
Но ему не хватало настоящей борьбы, и вот он решил ехать в Москву.
51
То, что Нина испытала, когда сын начал сосать её маленькую набухшую грудь, ни с чем нельзя было сравнить. Нежные иголочки прошлись по позвоночнику и добрались до кончиков пальцев. Она рассмеялась счастливым смехом.
Когда подошёл Коверзнев, взглянула на него благодарно, откинула кружевной уголок тонкой батистовой пелёнки, похвасталась заснувшим ребёнком.
Рассматривая малыша, Коверзнев спросил растроганно:
— Ну, как ты себя чувствуешь?
— О, превосходно, — улыбнулась она и посмотрела на него сияющими глазами из–под чёрных длинных ресниц.
— Слава богу. Я так беспокоился…
— Спасибо тебе, ты хороший.
— Ну что ты. Любой бы сделал то же самое.
— Наклонись, я поцелую тебя.
— Я не стою этого…
— Садись в кресло. Посмотри на нас с сыном.
— Он богатырь.
— Одиннадцать с половиной фунтов!
— Да. Доктор удивлён, что ты была таким молодцом.
— Это было совсем не трудно. Только страшно.
— Ну, теперь всё позади.
— О, ради этого можно согласиться на большее.
— У тебя чудесный сын.
— Знаешь, вот перед тем, как ты пришёл сюда, я лежала и думала, что счастье — в ребёнке.
— Я думаю, ты права.
— Ради этого, видимо, и живут люди на земле.
— Да.
— Слава, красивые платья и даже… любовь — ничто по сравнению с чувством, которое вызывает ребёнок.
— Да.
— Может, конечно, это испытывают только женщины, я не знаю.
— Нет, я думаю, что и мужчина испытывает то же самое. Во всяком случае, я никогда так не волновался, как тогда, когда стоял за этими дверями во время твоих родов. И ни к кому не испытывал такой нежности, как к этому малышу.
— Ты хороший.
— Ты много разговариваешь, а этого тебе нельзя. Доктор не велел тебе совсем говорить. Сказал: только лежать. Лежи спокойно, как мышка.
— Это вздор. Я чувствую себя прекрасно.
— Лежи. Я уйду. Не буду тебе мешать.
— Посиди ещё с нами.
— Если будешь молчать.
— Хорошо.
Нина наклонилась над сыном, поправила пелёнку. Он посапывал крохотным носиком, топырил губы.
— Валерьян, — прошептала она.
— Да?
— Посмотри, какой он чудесный.
— Да. У него такие же ресницы, как у тебя. Чуть не до полщеки.
— Я его назову Мишуткой.
— Хорошее имя.
— Так хотел Ефим.
— Ты лежи. Не волнуйся.
— Мишутка мой маленький, — сказала она нежно, глядя на сына. — Михаил Ефимович…
— Ты лежи, не разговаривай. Я пойду,
— Тебе хочется курить?
— Да.
— Хорошо, иди. Приоткрой чуточку дверь, когда будешь курить. Мне нравится запах твоей трубки… Это всё тот же «Ольд — юдж»?
Она закрыла глаза и лежала, улыбаясь. «Глупый, он думает, что мне тяжело. И доктор глупый, ничего не понимает. Мне хорошо и спокойно».
В щель потянуло ароматным «Ольд–юджем».
Запах табака смешался с запахом свежих цветов, стоявших рядом.
Не открывая глаз, Нина нащупала на столике дольку апельсина и положила в рот. Засыпая, подумала с благодарностью о Коверзневе: «Он — хороший… Чем я отплачу за его доброту?..» Не слышала, как няня унесла сына, как склонялся над ней доктор.
С этого дня она начала быстро поправляться.
Коверзнев сам каждое утро поднимал тяжёлую штору на окне. В морозном небе плыло низкое солнце. Оранжевое, круглое, похожее на апельсины, которые заставлял её есть Валерьян, оно катилось наискось за обснеженными деревьями Александрийского сквера и скрывалось за театром. Небо было матово–серым, как алюминий. Сквозь двойные рамы еле доносились звонки трамваев, лишь иногда от их движения дребезжала серебряная ложка в тонком стакане. Приходил доктор, сверкая золотым ртом, спрашивал о самочувствии. Она сияла глазами ему навстречу, благодарила. Иногда появлялся другой — старенький, с волосатой бородавкой на щеке; он вызывал в ней какие–то тревожные ассоциации, после его ухода в голове крутились неясные обрывки кошмарных снов. Она попросила Коверзнева: