Его разбудила песенка. Пел русский — лениво, сквозь сжатые зубы… Запахло папиросным дымком… «Курит, поэтому и поёт так, — спокойно подумал Никита. — У своих… Только что это за песня?» Не открывая глаз, прислушался.
Мужчина пел всё так же лениво, вполголоса, его нежные пальцы снимали врезавшуюся в тело повязку. Как хорошо!.. Чтобы облегчить его работу, Никита приподнял плечо. Глаз открывать не хотелось…
А мужчина пел: «Прощай же, Пиккадилли, прощайте, милые улицы Лондона. Типперери далеко, но сердце моё там…»
«Англичанин, — равнодушно решил Никита и вдруг, обрадовавшись, подумал: — А моё сердце здесь, в России. Родина у каждого своя».
Захотелось узнать, кто поёт эту милую песенку. Никита приоткрыл веки. Перед ним был Тимофей Степанович Смуров — в белом халате, шапочке.
Достав папиросу изо рта и сбив пепел на пол, Смуров сказал:
— Ну вот мы и пришли в себя, Уланов… Я ваш поклонник по цирку Чинизелли… Меня зовут Юрий Александрович Троянов… Тро–я–нов… Вы узнаёте меня?
— Да.
Никита удивился, что его губы прошептали это слово — ему казалось, он произнёс его полным голосом.
Смуров бросил папиросу, завязал бинт. Оказывается, он просто поправлял повязку.
— Ну как? Не давит? Затянули вчера — постарались… Шесть пуль, как записано в истории болезни, извлечено. Благодарите бога, что стреляли по вам, видимо, с очень большого расстояния… Лишь одна пуля разбила берцовую кость… Да вот ещё неизвестно, что тут с ребром… Рентген покажет… Остальные пули застряли в ваших мышцах… Ну, как? Хотите есть?.. Сестра, накормите нашего чемпиона… Когда окрепнете, расскажете мне о своих похождениях… «Далеко до Типперери, далеко. Расставаться с милой Мери нелегко»…
Никита прикрыл глаза. Сквозь дрёму услышал: раненые с почтением шепчутся о нём. «Зачем? Я такой же, как они», — подумал равнодушно. Потом опять уснул.
Разбудили его разговоры, хотя люди говорили шёпотом.
— Измена кругом…
— Ну, ты загинаешь больно…
— Вот дура. А пошто одна винтовка на десятерых? А? Пять снарядов на одно орудие?.. Это как?
— Государь не знает… Ходоков бы к ему…
— Как в пятом годе встретит он твоих ходоков…
— Тихо ты… Ныне у стен ухи развешаны…
— И то…
— Рази русский солдат побёг бы из Курляндии, когда бы снаряды были? Ни в жисть…
— Что там Курляндия… Польшу бросаем, Галицию…
— Против германа не попрёшь… Снарядами сыплет — живого места нет.
— Говорю, измена, братцы…
— Тут они, конешным делом, пользуются… Дураков вокруг царя посадили… Они хлопают ухами, а их обходют… А им што — деньги идут, опять же дачи есть — уехал и отдыхает там… Нет, право слово, ходоков надо — глаза открыть государю. Он не выдаст…
— Забыл девятое–то января?.. Ходоков… Тут надо сообча…
— Сообча — оно всегда выйдет… Чтоб каждый…
— А што — каждый? Я человек маленький, незаметный…
— А сколько нас таких–то?.. Полная Расея… Вон в девятьсот пятом у нас в уезде все мужики поднялись — сбежал помещик…
— Тихо, робяты. Дохтур идёт.
— Троянов–то? Троянов–то хороший… Он ничего барин…
«Хвалят Тимофея Степановича, — растроганно подумал Никита. — Хорошие мужики. Правильно все говорят. Но неужто в нашей армии нет ни снарядов, ни винтовок?»
Он открыл глаза.
— Ну, как дела, богатырь? — спросил Смуров, наклоняясь над ним.
— Хорошо.
Смуров присел рядом, подмигнув, попросил:
— Рассказывай.
Никита начал издалека — с Испании. Хотелось говорить и говорить — давно его никто не слушал, давно он не видел русских… Мадридская «пласа де торос», Альваро Ховальянос, Париж, иностранный легион, Шумерин, смелые сенегальцы, плен, побег, концлагерь в Пруссии, новый побег, десятки километров по чужой стране, голод, последние шаги перед своими окопами…
— Вот, сердешный, хлебнул горя, — вздохнул рябой солдат с бровями, как два пшеничных колоса. — А мы–то жалобимся, что нам чижало…
— Живуч русский человек, — сказал другой.
— А ты, мил человек, говоришь, что и французу нелегко достаётся?.. Нелегко?.. Да уж война, она для всех, конешно… Одно слово, война…
— Да ведь и герману бывает несладко, когда мы его гоним… Вот, я помню, в Карпатах…
— А ты не перебивай. Дай человеку рассказать. Тоже вон и доктор послушать пришёл… В Карпатах–то мы и сами были…