А потом приключилось это несчастье в Мезехедьеш: во время скачки с препятствиями под ним рухнул жеребец Колибри. Конь сломал себе хребет, а барон Шёнштейн так покалечился, что его восемь недель держали в гипсе. Из госпиталя он вышел полуинвалидом и уже не мог сесть на скаковую лошадь. Его перевели в канцелярию, что было воспринято бароном как величайшее унижение. Невеселые потянулись годы. Фамильное состояние испарилось, слава наездника померкла, осталась лишь служба ремонтера — закупщика упряжи и фуража. И тут у разочарованного в жизни барона начали вдруг проявляться таланты, благодаря которым еще дед его получил баронство. О коммерческих перипетиях бывшего улана ходили всевозможные слухи, но ротмистр барон Шёнштейн по-прежнему оставался Прекрасным Максом. В обществе ему все прощалось за обворожительную, неотразимую улыбку. Однако за ослепительной внешностью барона крылось мучительное недовольство жизнью; то, чем Гаудеамус занимался, не соответствовало ни его честолюбию, ни его беспокойному характеру. Кроме того, он чувствовал, что если не бросит без промедления денежных махинаций, карьера его окончится позором.
Тут-то и приехал к нему молодой Петер Бервиц. Он направлялся к известному меценату с намерением вновь договориться о представлении для гарнизона, а нашел дворянина и офицера, стоящего на грани полного краха. Правда, беседовали они по-аристократически, за несколькими бутылками вина, но Бервиц опытным глазом разглядел, в каком положении оказался господин ротмистр, и, не колеблясь, предложил ему выход. Чувствуя, что волны вот-вот сомкнутся над его головой, барон Шёнштейн принял предложение. Через несколько недель он переселился в дорожную канцелярию цирка Умберто, а год спустя катил по свету в ландо под именем господина Гаудеамуса, Гайдамоша, Бегуна. Он удивлял мир своей обходительностью и светскостью, но все, кто имел с ним дело, чувствовали, что любезный господин Гаудеамус окружен некой тайной. Чем лучше удавались замыслы барона, тем успешнее шли дела цирка Умберто. Петер Бервиц потирал руки — ему снова удалось найти нужного человека.
Хлопоты таинственного господина Гаудеамуса являлись, таким образом, первым этапом подготовки гастролей цирка Умберто. Забота о втором лежала на Кареле Кергольце. Он раньше других приезжал на место, о котором договаривался Гаудеамус, и, наметанным глазом окинув площадку, решал, с какой стороны целесообразнее сделать вход, где расположить служебные помещения; при помощи колышков и веревок он обозначал контуры манежа, шапито, квадратного брезентового «подъезда», а сзади — контуры крытых проходов к конюшне и зверинцу. Тем временем прибывали первые рабочие и грузовые повозки; спрыгнув с них, бригады тентовиков тотчас принимались за дело, каждая — за свое. Четверо мужчин из вагончика Кергольца орудовали кувалдами и железными клиньями. Первоначально каждый из них забивал свой клин в одиночку, но Керголец предложил действовать сообща, и работа пошла быстрее. Кроме того, это позволило применить более длинные и потому более надежные клинья. И будничный труд этих людей, большинство которых пришло в цирк из деревни, стал напоминать веселую и ритмичную работу цепами на току. Старый Малина ударял первым, затем на плоские головки «якорей» одна за другой опускались три другие кувалды; «рам-та-да-та, рам-та-да-та», — обрушивались удары в ритме четыре четверти, и железо входило в землю, как в масло. Потом — раз! — все перебегали к другому клину, который уже лежал на своем месте, и снова в воздухе начинался танец одноногих кувалд. Так они быстро обходили внешний круг, передвигались на несколько метров к центру и начинали вгонять в землю шесты для брезентовых боковин. Другая бригада в это время подготавливала гнездо для мачты — центральной опоры, на которой держалась вся конструкция. В цирках того времени применяли только одну такую опору и вкапывали ее в центре манежа. Лишь много лет спустя столб начали ставить прямо на землю: четыре каната-оттяжки удерживали его в вертикальном положении. А еще позднее вошла в обиход конструкция из двух наклонных мачт с поперечиной, которая держала на крюке все шапито, не занимая манежа. Когда гнездо было готово, наступала самая ответственная минута — крепление на верхнем конце мачты системы блоков. Работу эту Керголец не доверял никому: от прочности нескольких узлов зависела жизнь всех, кто находился в цирке во время представления. Но вот мачта поднята и четырьмя тросами прикреплена к вбитым в землю клиньям. Третья бригада поспешно расправляет на земле звездообразную сеть канатов, одним концом тоже привязанных к клиньям, а другим — сходящихся у мачты; затем все бросаются к растянутым на земле широким брезентовым полотнищам и прилаживают их к канатам. Керголец достает свисток, рабочие дружно берутся за пропущенные через блоки тросы, и под короткие свистки шапито огромным серым грибом поднимается над землей. Теперь остается лишь прикрепить боковые полотнища к стойкам и подпереть провисающие участки потолка наклонными шестами. К этому времени обычно уже подъезжают повозки с оборудованием, и начинается выгрузка секторов амфитеатра, прибывающих в строгом порядке, номер за номером; их переносят в шапито и сразу же составляют. Бывало, не успеют еще собрать амфитеатр и образованная барьером круглая чаша посередине еще не засыпана опилками, а уж позади, стараниями того же Кергольца, вырастает брезентовая галерея с длинными желобами, куда можно завести и поставить лошадей в привычном для них порядке. Повозки с клетками останавливаются поодаль: одни под брезентовым тентом, другие прямо под открытым небом. По соседству с ними располагаются фургоны; первым — большой фургон директора, за ним — остальные: и комфортабельные, солидные вагончики и просто старенькие домишки, установленные на грузовых платформах. Если обстоятельства благоприятствуют, если не случается никаких задержек и тентовики на местах, Керголец справляется с установкой шапито и служб за два с половиной часа, но, уж конечно, трудятся все не за страх, а за совесть.