Он чокнулся с новыми знакомыми; все были рады наступившей разрядке. Малина, как всегда, разволновался.
— У меня голова кругом идет, — пожаловался он, поставив кружку на стол. — Не пойму, по какой-такой причине, но эта история — хоть убейте — напоминает мне случай с тигровитым питоном.
Все расхохотались.
— С каким еще питоном? — громко смеялись друзья, довольные переменой темы.
— Да был у нас в цирке тигровитый питон, — начал старик. — Знаете небось, что это такое. Наш был — во, здоровенный! Старый Умберто всегда печатал в афишах, что длина ему четыреста восемьдесят пять флорентийских дюймов. Поди узнай, так это или нет: флорентийских-то дюймов не существует.
— Питоны — это огромные тропические ужи, их называют еще тигровыми ужами, — поспешил объяснить Буреш.
— Ты еще скажешь, что это большой дождевой червяк, — пробурчал Малина. — Ежели тигровитый питон — это уж, то сержант Ференц — чистый голубок, не иначе.
— Не сердись, папаша, лучше рассказывай дальше, — увещевал старика Керголец.
— Рассказывай вам! Больно ученые стали… Так вот, с питоном выступала директорша. Но когда она забрюхатела, то уже не могла таскать этого ужа, как говорит Гонза. Вот Умберто и подыскал для него девицу; красивая была, одно слово — итальянка. Во всех деревнях парни с ума по ней сходили. В фургоне места для нее не нашлось, так она то в трактире заночует, то в халупе, ну и, ясное дело, парни, как водится, шасть к окошку и тук-тук: мол, впускай, милая. А ей было велено ящик со змеей брать на ночь в дом, чтобы, значит, питон тигровитый не простыл. И только это раздастся ночью стук или шум какой, питон: п-ш-ш-ш, п-ш-ш-ш — вылезет из ящика и ползет поглядеть, в чем дело. Бывало, девка отворит окно, милуется с парнем, а питон промеж них башку свою — тырк! Парень в крик, и поминай как звали. Ох, и натерпелась же сердечная! Днем ее Умберты стерегут, ночью — змея, а ей жизнью охота попользоваться. Раз пришла ко мне, чуть не плачет: дескать, сыскался жених, но стоит ему прийти, как змея из ящика п-ш-ш-ш, п-ш-ш-ш — и на парня. Я ей говорю: «Упаси тебя бог проговориться хозяину, старик дрожит над питоном; купить нового — пороху не хватит». А Мария в рев — мол, ей теперь все одно, пусть хоть подохнет этот проклятый змей, лишь бы, говорит, не шипел, женихов не разгонял. Оно, и верно, негоже: придешь к девке, и вдруг п-ш-ш-ш, п-ш-ш-ш — нате пожалуйте, питон тигровитый! Я ей и говорю: «Глупая твоя голова, скажи своему парню, пусть вечером живого кролика принесет; скорми его питону, он нажрется, и неделю никакого шипу не будет». Девка мне: «Спасибо, надоумил», — и пошла себе. Через недельку спрашиваю, как, мол, шипит еще? А она: «Глаза бы, говорит, не глядели на этих женишков, хоть бы один на кролика раскошелился! Им бы все даром, олухам, а питон знай свое п-ш-ш-ш да п-ш-ш-ш. Одна надежда, что околеет».
— Ну и потеха! — хохотали мужчины. — Только при чем тут пан Лебеда?
— Вот народ, — рассердился Малина, — я ж и говорю, что не знаю. Ума не приложу, чего эта история с питоном пришла мне на память. Идемте-ка лучше спать.
Все дружно поднялись. Толстый мексиканец нисколько не был расстроен своей незадачей. Они пропустили с Восаткой на прощание по три рюмки рому у стойки, обнялись, расцеловались, и дон Хозе Лебеда из Глубочеп канул в неизвестность столь же неожиданно, как и объявился.
Часть дороги тентовики шли вместе. На Репербан от них отделился Малина — старик и зимой спал в фургоне, никак не мог расстаться с цирком. Друзья было уже разошлись, как вдруг Малина окликнул их:
— Эй, подите-ка сюда!
Все вернулись назад, и Малина, подняв палец, возвестил:
— А вот при чем Лебеда! Увидал я его ротище и подумал: «Боже милостивый, в этакую пасть и кролик пролезет». Вот мне и пришел на ум тигровитый питон со своим п-ш-ш-ш, п-ш-ш-ш. А что до Марии, так слушайте, покуда не забыл. Вся эта канитель приключилась в Баварии. А как только добрались мы до Рейна, все пошло иначе. Другой край, другой норов у людей! Там ей парни каждую ночь приносили столько кроликов, что питон раздулся, ровно чулок на святках, и уж не до пшиканья ему было. Аккурат о ту пору, как директорша малость оправилась и опять могла поднимать питона, он стал не под силу нашей Марии… Смекаете? Где-то под Триром пришлось ее отпустить. На прощание я ей сказал: «Вот видишь, голубка, как оно повернулось: то не хотела, чтобы питон шипел, а теперь самой придется п-ш-ш-ш, п-ш-ш-ш — над люлькой»! Ну, вот теперь вроде бы все. Спокойной ночи.
Зимой Еленке Бервиц некогда обучаться верховой езде — все ее время поглощают занятия у мадам Делалио.