Дэнни: Мик, ты был на игле?
Мик оглянулся через плечо, немного удивленно. Может, не стоило спрашивать, подумал Дэнни.
Мик: Я всегда на игле.
То есть… и сейчас тоже?
Так это ж как любовь, а любовь — она навеки, сказал Мик и рассмеялся.
А, в этом смысле. Понятно. И как теперь? Скучаешь по ней, по своей любви?
Зверски.
Чего тебе больше всего не хватает… из тех времен?
Хороший вопрос. Мик немного подумал. Кажется, подсчетов. Имеешь столько-то баксов, можешь купить на них столько-то зелья, получишь столько-то часов кайфа, а дальше следующая доза, на которую опять нужно достать столько-то баксов… В общем, сплошная математика. Мне это всегда нравилось. Люблю считать.
Дэнни: Ну, считай теперь что-нибудь другое.
Мик: Я так и делаю. Сейчас, например, я считаю, сколько слов мы наговорили. Считаю свои шаги. Деревья тоже.
И что потом делаешь со всей этой цифирью?
Мик рассмеялся: А что с ней делать? Ничего. Забываю. Зато она помогает не слететь с катушек.
Они еще поднимались по тропе, но Дэнни знал, что замок близко: под ногами уже возник неясный вибрирующий гул. Потом впереди показались тяжелые глухие ворота — те самые, на которые Дэнни с тоской смотрел в первую ночь. Мик обошел их сбоку и отворил дверь. Значит, вход все-таки был, просто Дэнни его тогда не заметил.
Пора было входить, но Дэнни медлил.
Мик!
Мик обернулся.
Дэнни: Почему ты не можешь уехать?
Что? Почему я… что?
Не можешь уехать. Из замка.
А! Ты и это слышал.
И это слышал.
Что тут сказать? Мне самому все это обрыдло.
Это понятно. Но уехать-то почему не можешь?
Мик вернулся к тому месту, где стоял Дэнни. Ветви деревьев висели здесь низко над головой, от них шел густой смолистый запах.
Мик: Я освобожден условно. Отсидел пять лет, за наркотики. А четыре месяца назад меня выпустили под ответственность Ховарда. По условиям освобождения я должен работать у него здесь. Уехать куда-то могу только вместе с Ховардом, без него не имею права. Как видишь, опять я ему кругом должен.
Надо же. А со стороны выглядит так, будто это он тебе должен.
Ну, это только со стороны. Я могу сколько угодно делать вид, что он без меня как без рук, на самом деле все не так. Ховард меня вытащил, и он за меня отвечает. Нарушу условия — ему придется везти меня обратно, и что потом? Для всех я уголовник, другой работы мне все равно не найти. Никаких шансов. А тут я имею больше, чем заслуживаю.
Дэнни: Понятно.
За железной дверью оказалась вымощенная булыжником дорожка. По эту сторону крепостной стены было уже почти темно. Вернулся холодок в груди, и с ним страх. Дэнни пощупал нож через вельвет куртки.
Дорожка подходила прямо к двери замка. Прислонив карту к стене, Мик полез в карман за ключом. Измученное лицо, испарина на лбу. Сердце у Дэнни сжалось от сострадания. Вот и еще один боролся и проиграл, оказался целиком во власти Ховарда. Тоже влип, подумал Дэнни. Крепко.
Наконец Мик повернул ключ в замке. Прежде чем войти, оба немного постояли перед дверью.
Мик: Ну, вот мы и дома.
Глава тринадцатая
Из моего живота торчит трубка. Когда я спрашиваю, откуда она взялась, мне говорят: осложнение после второй операции.
Второй. А какая была первая?
Первая — это когда из тебя вытаскивали ножик. Сразу, как скорая тебя привезла.
Все это мне объясняет Ханна, моя любимая медсестра. По правилам разговаривать с заключенными во время работы не полагается, но у Ханны свои правила, и она всегда им следует. Послушать ее — получается, что все остальные сестры и врачи находятся у нее в прямом подчинении. Она их всех знает как облупленных — не считая тех, которые в ее табели о рангах совсем уж мелюзга.
Ханна, я тебя люблю, говорю я. Знаю, я повторяю это не первый раз, но который — точно не помню. Я сейчас так напичкан всякими лекарствами, что память ничего не держит.
Она закатывает глаза, но видно, что мои слова ей нравятся. Она называет меня «красавчиком». Морфий ты любишь, а не меня, говорит она. Красавчик.
Она права, конечно. Но морфия всегда бывает мало, а Ханны — ее много. У женщины, конечно, не спросишь, сколько она весит, но по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти кило. И носит она свои роскошные телеса, как королева самую что ни на есть парадную мантию.
Ханна, говорю я. А почему надо было делать операцию, чтобы просто вытащить нож?
Тут у меня появляется такое странное чувство, и оно появляется часто, будто что-то начинает зудеть в мозгу: кажется, что этот разговор, весь, от начала до конца, у нас с Ханной уже был, и не один раз. Много раз. Но Ханна никогда не признается.