От неё пахло хвоей и мылом, детским таким, с тёплой отдушкой. Как странно, что в этой говорливой женщине, денно и нощно следящей за моим покоем, заключилась в момент ставшая убогой и никому ненужной жизнь. Сложнее всего в новом положении было найти смирение и покой. Когда ты оторван от прежнего мира и по большей части живешь в состоянии бесконечного позора, всё видится в более тёмных отвратительных тонах. Действия, о которых я раньше не задумывался: поход в туалет, принятие душа и еды, переодевание — стали для меня своеобразной горой, которую преодолеть в одиночку я никак не смог бы. «Скоро всё уладится, мой мальчик. Совсем скоро рана затянется», — уж не знаю как, но она всегда говорила нужные слова в нужный момент.
Она вообще много говорила: о своей семье, о своих мальчиках, которых потеряла на войне… Но говорила об этом по-доброму, так, словно это было несколько жизней назад, да и не с ней вовсе. В такие моменты мне хотелось утешить, сказать ей, что мне жаль, что её сыновья наверняка были отличными ребятами и хорошо сражались, но я не мог.
В те дни я говорил разве что в своей голове, которая из-за воздействия психотропных отваров, да и без них, совсем плохо работала. «Мой мальчик, вставай и пой», — в тот день она была более громкой и радостной, чем обычно. Голос её играл улыбками, и я знал, что она действительно улыбается. В голове у меня заиграла картина, в которой женщина, чем-то похожая на Молли Уизли, растягивается в широкой улыбке, украшающей румяные щеки двумя очаровательными ямочками. В моей голове она выглядела так, ну или мне просто хотелось, чтобы она так выглядела. Кое-как закончив с утренними процедурами и переодеванием, она помогла мне усесться.
Впору было бы и привыкнуть, что чужой человек помогает тебе справляться с такими вещами, которые ранее не вызывали у тебя малейшего затруднения, но, даже перестав вздрагивать от каждого ненавязчивого прикосновения тёплых рук, я до сих пор ощущал всё тот же неподдающийся никакому смирению стыд. Устав от затянувшейся неловкости, она довольно нахальным образом всунула в одну руку ложку, а другую руку положила на край теплой тарелки, в которой по запаху была молочная каша. Есть я упорно не начал — стоило сперва смириться с этим позором ещё раз.
«Сегодня пришел в себя один из ваших профессоров, из Хогвартса, — мельком бросила она как бы невзначай, словно скучала и надо было заполнить чем-то неловкую паузу, — Но ладно, давай просто посидим и ни о чем не будем говорить, ничего не будем есть».
В голове против воли завертелись шестеренки, я напряженно пытался вспомнить профессоров Хогвартса, которые пострадали в битве, но не умерли. Лица проносились в памяти слишком быстро… Крепко задумавшись, я принялся активно поедать предложенный завтрак, хоть даже и вкуса не чувствовал. Кто же это мог быть? Всё же, правильно говорят, что от активного безделья начинаешь тупеть.
«Какая серьёзная мордашка, — заливисто смеясь, констатировала женщина, ласково разглаживая морщинку между бровей пальцами, — всё-всё, не буду я тебя мучить, когда ты такой хороший мальчик».
На удивление надоедливая особа.
«Не злись, — с улыбкой произнесла она, вручая чашку горячего чая с кардамоном, когда с едой было покончено, — Признаться, врачи вообще не думали, что он выкарабкается: раны были серьёзными и никак не хотели затягиваться. Больше двадцати змеиных укусов, из которых не переставала сочиться кровь. Уму непостижимо! И имя же ещё такое, змеиное, что ли…»
— Снейп, — голос какой-то чужой и дрожащий почти прокричал фамилию профессора. Я не сразу понял, что заговорил, но это было так. Клубок, всё это время перекрывавший горло и мешающий говорить, наконец, исчез.
Но вместо него появилось что-то другое, какое-то странное тянущее чувство в самом центре груди, как будто кто-то несильно, но довольно ощутимо, сжал мое сердце в своих холодных руках. Неужели?.. Неужели Снейп действительно выжил?
«Спустя полжизни, он всё же заговорил, — голос её стал еще более мягким, — Он особенный, верно?»
Ответить нечего, ведь Снейп действительно был для меня особенным. Не помню, когда это случилось, может, на первом году обучения, когда я заметил, что в присутствии профессора по зельеварению начинаю чувствовать себя как-то по-другому, словно он видит меня насквозь: все мои страхи, стремления, желания. Казалось, стоит взглянуть ему в глаза — и он поймет.
Поймет, что, стоит ему протянуть руку, и я с радостью в неё уткнусь. Сперва мне казалось, что это во мне бунтует натура мальчика-которого-все-любят, потому что ну как же меня, Гарри Поттера, можно не любить? Я же Гарри Поттер, в конце концов. Все мною восхищаются, все пытаются стать ко мне ближе, прикоснуться ко мне, а тут, простите за выражение, какая-то сальноволосая сволочь носом своим крючковатым от меня крутит. Больно, досадно и совершенно непонятно.