«Человек есть не то, что он есть, а то, что он делает». Теперь ты понял смысл этой фразы? Теперь дошло?.. Так–то, старичок! Социолог, а не понимал. А ты думал, сознание тебе навечно дано, облик человеческий навеки дан? Бытие определяет сознание. И не, только его. Стало быть, скурвился раз, скурвился два — поди посмотри на себя в зеркало… Ты полагал, что важно одно, а главным–то оказалось другое. Ах, каким важным казалось, кандидат ты или доктор, начальник или подчиненный! И как неважно это перед лицом другого: ворона ты или человек! Как мало казалось прежде быть просто человеком, всего лишь человеком. И как ясно стало, что быть человеком — это благо само по себе. Такое благо, к которому уж мало что можно прибавить, но от которого много что можно отнять… Отчего же раньше этим благом не дорожил? Зачем продавал за чечевичную похлебку? Боялся отстать, умалиться, выглядеть хуже других? Ну, и хорошо сейчас выглядишь? Очень красиво? Слетай к зеркалу — погляди!..»
Ох и славно же он встречал Новый год! Ни капли не выпил, а в голове шумело… И костюм карнавальный на славу себе подобрал. Жаль, не снимается вот костюмчик — прирос. Ну да ничего, зато практичный, немаркий, до конца дней менять не надо, не сносится хоть сто лет…
«И статус свой повысил, — сидя высоко на крыше, желчно думал он. — Выше всех залетел! Достойное место занимаете вы теперь, товарищ Вранцов, экс–редактор, экс–социолог, экс–человек, бывший представитель «гомо сапиенс», пониженный до вульгарного воронья! С Новым годом вас! С новым счастьем!..»
XIX
По воскресеньям, спровадив своего отставника на рыбалку, Эльвира Прокофьевна обычно наведывалась к дочери. Если погода стояла хорошая, они вместе с Борькой отправлялись гулять. Перелетая в стороне с ветки на ветку, Вранцов иной раз сопровождал их в этих прогулках, но приближаться не рисковал. Иногда слышал обрывки их разговора, но за уличным шумом ничего существенного не мог уловить. Он уже отчаялся что–либо узнать таким способом, когда однажды, выйдя из дома, они направились не по улице, как обычно, а в сторону Филевского парка, где по–воскресному много было гуляющих.
Зима нынешняя оказалась суровой. Стужа, метели — этого Вранцов натерпелся на своем чердаке. Но был уже конец февраля, и день выдался яркий, солнечный, когда воздух легок и свеж, а солнце не только заставляет искриться сугробы и снежные шубы на елках, но и ласково, едва ощутимо пригревает землю. Погода, особенно приятная в воскресенье, когда поздно вставшие и хорошо выспавшиеся москвичи целыми семьями высыпают на улицу, а самые энергичные, спортивные устремляются с лыжами в лес. Хотелось куда–нибудь на природу, на свежий воздух, подальше от городского шума, и прогулка в парк была очень кстати.
Борька, как всегда, плелся сзади, делая снежки и швыряясь ими куда попало, а Вика с матерью впереди разговаривали между собой. Хотелось послушать, о чем они говорят, но из осторожности Вранцов держался на почтительном расстоянии, так что в разноголосом уличном шуме и реве машин ни единого слова не уловил. Но когда вошли в тихие заснеженные аллеи парка, он рискнул все же, прячась на деревьях, что росли вдоль дорожки, хотя бы урывками послушать их разговор и посмотреть на жену вблизи.
Вика была невесела, выглядела утомленной, но накрашена даже тщательней, чем прежде, и одета нарядней, чем всегда. На ней было прежнее меховое полупальто, но новая шляпка с низкой тульей и брючки, заправленные в короткие сапожки, придавали ей модный и даже какой–то кокетливый вид. Для своих лет она еще очень неплохо смотрелась и, осознав это, Вранцов ощутил вдруг тревожное сосущее чувство в груди. Ему и жаль было Вику — понимал ведь, что несладко ей в теперешней ситуации, — но тут же и ревнивая мысль копошилась: «А для кого это она так наряжается? Глаза подвела и даже румяна положить не забыла…»
Сначала женщины говорили о пустяках: о витаминах, которые нужно в аптеке купить, о погоде, о японских кофточках, что вчера давали на Арбате, — но когда, после второго или третьего перелета, Вранцов опять затаился у них на пути, то услышал при их приближении нечто более существенное.
— …Отца опять вызывали.
— Куда?
— Все туда же, — выразительно закатила глаза теща. — Где Аркашей твоим занимаются. Следователь с ним разговаривал, тот самый, моложавый, синеглазый такой. Спрашивал, нет ли известий каких, биографией интересовался, выпытывал, какой образ жизни вел… Насчет научной работы спрашивал, да отец чего в ней понимает!..