За что его сюда сослали - никто не помнил. Поговаривали что он «писал жалобы в вышестоящие инстанции». До « вышестоящих» жалобы не доходили, а «нижестоящие» решили вопрос радикально.
Если кто-то из персонала или пациентов спрашивал Дворецкого об этом, то профессор сразу становился колючим. В его глазах появлялась гремучая смесь ярости и возмущения. Он хотел, что-то рассказать. Всё и сразу. Хотел обличить, растоптать и уничтожить! Открывал рот....
И вспышка гасла.
Многочисленные лекарства, инсулино и сульфазино терапии, уничтожили его память. Он помнил. Что с ним поступили несправедливо и всё.... Больше ничего не помнил.
Дворецкий постоянно, что-то писал мелким убористым почерком в общую тетрадь. Куда он девал свои исписанные мелким почерком тетради? Никто не знал. Иногда их у него отбирали санитары. Но почерк был таким неразборчивым, что не возможно было разобрать ни слова. Его спрашивали, о чём он пишет?
-Теория конвергенции. Исследование влияния коммуникативных способностей на обновление редуктивного сознания социума..
После такого ответа, любопытствующие оставляли профессора в покое.
Вторым примечательным персонажем был дед Трофим - негласный завхоз отделения. Дед Трофим был худенький, щупленький с вырывающимися из лёгких хрипами. Казалось - как только в нём душа держится, но она держалась и держалась ещё как. Пять лет назад дед Трофим укокошил свою старушку - толкнул её по пьяни, та ударилась головой и умерла. В тюрьму Трофима отправить было нельзя - группа инвалидности, он даже говорил, зажимая дырку в основании горла.
- Не доедет до лагеря. Помрёт - говорил Шериф округа.
Дети подсуетились и Трофиму дали принудительное лечение. Здесь на Дятловой горе у него началась вторая жизнь. Он выбился в завхозы отделения и, не смотря на возраст и инвалидность, даже завёл любовницу - среди особенных индианок.
В третьей палате лежал пограничный контингент, а так же те кого привозили из далёких, закрытых лечебниц. Здесь выделялся индеец по фамилии Швецов. Опрятный, с вечно прилизанными волосами и узким лицом, на котором словно дупла смотрелись впалые глазницы и глаза, поражённые безграничным энтузиазмом.
У него была типичная внешность библиотекаря, если бы мужчины работали библиотекарями, они выглядели бы так. Разговаривал Швецов вежливо и интеллигентно и если бы он не ходил по коридору в одних трусах, натянутых по самые соски, то его вполне можно было принять за нормального человека. А ещё Швецов любил кукарекать. Такие приступы с ним случались, когда в отделении заканчивался аминазин. Тогда Швецов выходил в коридор и начинал хлопать руками наподобие крыльев. Словно пытался взлететь. А потом на весь коридор раздавалось:
- Ку-ка - ре -ку!
Его звонкий фальцет отражался от стен и эхом проносился по широкому коридору.
И всё это было бы смешно и забавно. Но был в этом петушином крике, какой-то надрыв, какой-то перебор. Под него не хотелось смеяться, а наоборот, холодная полоска мурашек пробегала от этого птичьего крика.
Швецов тридцать лет провёл в больнице закрытого типа. Перед этим, он зарубил топором мать и брата - так ему велели глосса. Он и теперь разговаривал с ними, идя по длинному и широкому коридору. Причём, как будто от двух лиц. Один Швецов рычал, другой писклявил. Собеседник у него был всегда.
В четвёртой и пятой палатах находились люди, которых и людьми можно было назвать с большим натягом. Это было дно. Ниже уже невозможно было упасть. Даже самый заброшенный и пропитый бомж не попал бы в эти палаты. Он был бы в третьей. Одежда была тут не у всех. У многих её не было совсем. Стоял стойкий запах испражнений и пропитанных насквозь мочой матрасов. Постояльцы были готовы на всё лишь бы получить кусочек хлеба или обжигающий губы окурок.
Среди этого контингента выделялся один персонаж. Индеец по фамилии Сорокаев. Он единственный был одетым, мало того у него были даже тапки, которые он каждую ночь прятал под подушку. Среднего роста, худенький с кудрявой головой и удивительно ясными, голубыми глазами. Он был похож на переросшего детство ребёнка, но с безумным испуганным взглядом.
Школу Соракаев закончил с золотой медалью. В институте, сошёл с ума. Говорили , что он учился у профессора Дворецкого, впрочем друг друга они с Дворецким не узнавали, а говорить можно всё что угодно. Тем ни менее в кармане у Сарокаева постоянно лежал карандаш. У Сарокаева не было тетради, поэтому писал свои математические формулы исключительно на стене своей палаты.