Когда Копейкин вошёл двое индейцев увлечённо бросали кости сделанные из хлебного мякиша . Резались в «Мандавошку» - популярную в тюрьмах резервации игру. Третий прогуливался в свободном пространстве. Прогулка состояла из двух шагов туда и двух - обратно.
- Всем привет. Где здесь приземлиться?
Весь вечер Копейкин напряжённо думал. Он положил руки за голову. Лежал на нарах. И непрерывно смотрел в одну точку на потолке.
За решёткой, то и дело раздавались протяжные паровозные гудки. Слышался лязг вагонных сцепок и медленный перестук колёсных пар.
Копейкину начинало казаться, что он не в камере изолятора, а в вагоне поезда. И вагон этот, куда-то едет. Плавно, еле-еле все они, куда- то едут. Он не заметил, как уснул. Точнее задремал.
- Ты Копей?
Копейкин проснулся от толчка. На него смотрел молоденький индеец, смуглый с большими глазами на выкате.
-Я.
- Тебя на стрелу вызывают. С соседней хаты. У них к тебе беседа есть. Под нарами переговорная труба.
- Ты кто.
- Я Рашид - представился индеец - Не сердись. Мне сказали. Тебе передать. Я передал.
- Кто сказал?
- По трубе сказали.
Копейкин заглянул под нары. Две соседние камеры связывала труба. Видимо это была своеобразная вытяжка, или какой-то недосмотр при строительстве. Есть ещё версия, что эту трубу вмонтировали зеки, строившие этот изолятор. Такой привет из прошлого будущему. Так или иначе, переговорная трубы была, и по ней переговаривались.
Копейкин забрался под нары. Кто - то на том конце трубы хотел с ним побеседовать.
- Привет - послышался глухой баритон.
- Ты кто?
- Зяба.
Копейкин знал Зябу. Он был в банде с самого её основания. Невысокий, с коротко стриженной головой и большими ушами. Он всегда ходил в ковбойской шляпе. В ней он выглядел респектабельно. Кода он её снимал, всем становилось смешно. Зяба пользовался авторитетом , но совсем недавно влип в какую то тёмную историю с наркотиками.
Босс не захотел за него впрягаться. Потому что всё это была чисто Зябина песня. Сам договорился. Сам привёз. Сам попался. Сам и отвечай. Причём здесь банда? Справедливо.
- Ты как здесь оказался? - изобразил неведение Копейкин.
- На суд привезли. Завтра суд. Потом обратно на тюрьму.
- Отмажешься?
- Вряд ли. Всё что могли, сделали. Смягчили, кого надо подмазали. Но без срока нельзя. Прокурор сразу сказал, придётся посидеть. Год, может быть два. С зоны легче уйти, но там уже свои расценки.
Копейкин думал, что Зяба не для того позвал его к переговорной трубе, что бы рассказывать о своих перспективах. Теперь он терпеливо ждал, когда Зяба перейдёт к основной теме разговора.
- Для тебя информация есть. Наши мульку на тюрьму загнали, специально для тебя. Что бы ты в курсе был, какие дела на воле творятся. Вот я ближе всех к тебе оказался, поэтому излагаю.
- Что пишут?
- Пишут, что бы ты, не переживал. Тебя поддержат. На счёт адвоката, правда, никакой конкретики. Но семью твою не забудут.
- Откуда у меня семья? - Копейкин под нарами криво усмехнулся, ещё не до конца понимая, куда клонит собеседник.
- Ну как же. А тётушка? А братья двоюродные, сестрёнка Вика.
« Во гады! Дали понять, что никого не пожалеют. Вике всего пятнадцать лет» - мелькнуло в сознании Копейкина.
- Пишут, что с Блохиновскими всё утрясут. Сиди спокойно. Проблем на тюрьме у тебя не будет.
По « продолу»( так арестанты называли длинный тюремный коридор) послышались какие то шорохи, требухания и звон алюминевой посуды. В тот же миг в кормушку (окошко в двери камеры) ударили чем-то металлическим, возможно черпаком.
Копейкин быстро выбрался из под нар. Он даже не успел распрямиться, когда кормушка с лязгом распахнулась.
- Ты чего? - уставилось на Копейкин недружелюбное лицо надзирателя.
- Я ничего, начальник, вот поклоны вам отвешиваю. Вы же святые люди, Еду нам принесли. Как не поклониться.
- Придурок. - пробурчал надзиратель. И уже громко, крикнул в камеру:
- Ужин. Забираем еду.
Ужин состоял из горячего обжигающего чая, налитого огромным черпаком в железную кружку и ломтя ржаного хлеба. Кормили в изоляторе временного содержания раз в сутки. В обед. Завтраки и ужины были такими.
Будни Дятловой горы.
Рублёв начал обживаться. То, что поначалу казалось диким и отвратительным. Теперь уже таким не воспринималось. Идущие навстречу люди уже не казались такими угрожающими. Их лица такие безобразные и перекошенные по началу, теперь примелькались и стали обычными и в чём то даже симпатичными. Их рванная, старая одежда которая сперва воспринималась как лохмотья , теперь просто не замечалась. Когда все ходят в лохмотьях они становятся чем то обыденным и естественным. Не воспринималась только нагота - уродливая и безобразная. Но её он старался не замечать.