- Мне действительно было хорошо. Я не был на улице много лет.
- Ты вышел и сделал полноценный вдох, ты дышал ни смрадом, а запахом чистоты и свежести. И после этого, ты кричишь - Долой трудотерапию? Долой заведующего? Ведь, только благодаря заведующему ты дышал свежим воздухом!
- Я поступил как свинья - лицо Швецова изобразило искреннее раскаяние, узкие брови поползли вверх и чуть не соединились в один извиняющийся домик-треугольник.
-Не печалься. Ты исправишься. Главное что ты постиг истину и встал на путь исправления.
Дворецкий вышел в коридор, а Швецов ещё долго рассуждал о плохом и хорошем и даже голоса, разговаривавшие в его голове, поссорились и разругались друг с другом. В итоге он принялся доделывать гребень, Простые занятия успокаивали его.
Рублёв кричал уже третий час. Никто не решался развязывать вязки. Иные от того что боялись последствий для себя, другие справедливо считали это делом бесполезным и вредным.
-Всё равно привяжут.
Здесь нужен был совершенно независимый человек. Тот, которому было бы наплевать на все условности. Таким , пожалуй , был Дворецкий. Но тот как раз занялся новым видом деятельности. Считать особенных ему было скучно, и он решил начать проповедовать среди особенных новую религию. Религию любви к заведующему. Сам он заведующего безумно любил, просто обожал. Правда, спроси:
- За что?
Наверное, не смог бы ответить. На проповеди его подтолкнул разговор с Швецовым
-Дворецкий, отвяжи меня - крикнул Рублев, завидев, проходящего мимо палаты профессора.
Но Дворецкий не услышал его. Теперь он не митинговал, он проповедовал. За ним шло с десяток особенных, которым он нёс слова утешения и веры в великую мудрость заведующего. Даже одноногий калека скакал за ним, ему Дворецкий обещал вторую ногу, правда, не сейчас, а чуть позже «в день, когда восстанет справедливость».
Наутро заведующий определил Рублёва в инсулиновый бокс. Так называли маленькую двухместную палату размером три на три метра, в которой помимо двух кроватей было три окна и две двери. Одно окно выходило во врачебный коридор, второе в больничный, а третье - на улицу. Двери, соответственно, тоже выходили, одна во врачебный, вторая в больничный коридор. Особенные, да и сам медперсонал, частенько называли инсулиновый бокс - аквариумом. В этой комнате особенных лечили при помощи инсулинового шока. Им каждое утро вкалывали инсулин, каждый день, повышая дозу. Делалось это постепенно изо дня в день, за неделею неделя. На каком то этапе особенный впадал в инсулиновую кому, из которой его выводили простым уколом глюкозы. Этот процесс и назывался инсулиновым шоком. Инсулин пожирал сахар в крови. После вывода из комы, особенные становились не в меру прожорливыми. Аппетит был просто волчьим. За месяц особенных откармливали до безобразных размеров. Порой, их даже не узнавали родственники. Поговаривали, что один из пациентов «аквариума» просто взорвался от переизбытка жира. Его остатки потом долго соскребали со стен и потолка.
Последнее время инсулиновый бокс пустовал. Заведующий увлёкся электросудорожной терапией, и инсулин был ему не интересен. Но тут пришла очередная разнарядка, в которой высшие инстанции непрозрачно намекали, что в стране переизбыток инсулина и надо активней использовать его в лечебных процессах.
Заведующий понимал, что если он не обратит на эту бумагу никакого внимания, то обязательно кто-нибудь, куда-нибудь про его своеволие сообщит. В том, что такие люди найдутся, он не сомневался. А дальше - оргвыводы и прощай карьера.
Тут как раз подвернулся Рублёв со «своими нарушениями».
- Организм молодой, сильный. Заодно и откормим. А то субтильный, какой то - сказал сам себе заведующий и распорядился отправить пациента в аквариум.
Чтобы Рублёву не было скучно, к нему в палату подселили старенького, сморщенного дедушку, который говорил всем, что он Великий вождь.
Копейкин начинает действовать.
Чем ближе был Новый год, тем больше Копейкину хотелось попасть в родную резервацию. Зима, исключала побег. Бежать по бескрайним белым полям - заранее обрекать себя на поражение. Зимой, охотники за беглецами садились на мощные снегоходы и легко догоняли особенных. Они арканили их словно диких оленей. На каждом снегоходе было по дюжине арканов, которые охотники ловко бросали на шею убегающему, как правило, дюжины и не требовалось, хватало двух, максимум трёх. Зимняя охота была гораздо зрелищнее и более предсказуемая.
Алишер, спустя месяц после перевода из оранжевой комнаты, вспомнил Копейкина, но вновь становиться его конём не захотел. Он связался с Дворецким и целыми днями ходил за чокнутым профессором, слушая его проповеди.