Дворецкий пробовал митинговать, но как то вяло. Его прошлые лозунги были давно забыты, а новых он не придумал.
- Смело товарищи в ногу. Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу. Грудью проложим себе! - напевал он себе под нос и непонятно было, рад он этому бунту или опечален. Случилось то, о чём он мечтал. Но случилось как-то неожиданно, непредвиденно и неорганизованно. Конечно, теоретически он знал, что в такой ситуации делать. Нужно было брать власть в свои руки. Создавать правительство и добиваться международного признания. Но на практике. В отделении не было света. Кончилась еда. А ему так хотелось в тёплый туалет.
Особенных стало так много, что началась давка. Кто-то кому то наступил на руку, а другому на голову. Так что было слышно, как голова захрустела. Хруст был отвратительным. Хруст вызвал панику. Такие звуки вообще способствуют паники. Все бояться. Если хрустит где-то рядом чужая голова. Значит, вскоре может захрустеть и твоя. И поэтому надо бежать.
Побежали. А тут ещё у кого-то случился припадок. Этот припадочный упал и стал дрыгать руками и ногами. Он дрыгал, а по его рукам и ногам, да и по всему остальному бежали совсем чужие ноги. А он ещё и хрипит. На счастье обнаружилось, что дверь, ведшая из отделения не заперта. А за ней ещё одна - и тоже не заперта. Вот они бегут все, друг друга топчут, и перед ними последняя третья дверь, которая в общий больничный коридор ведёт. Ну, уж эта дверь, точно замурована, на засовы закрыта, гвоздями ржавыми по косяку прибита! Бегут, руки тянут. Так, без особой надежды тянут. Ан раз! И эта дверь не заперта!
Удивились конечно они. И шизофреники удивились и параноики, но больше всех олигофрены удивились:
- Как так! Не может такого на белом свете быть! Что бы столько дверей и не одна не заперта! Вот это их окончательно из равновесия вывело, окончательно почвы под ногами лишило. До этого они свято верили в то, что все двери всегда закрыты, а здесь такое! В общем, перелом у них произошел, не знаю, в какую сторону их переломило, но переломило точно. Обычно их в таком состоянии аминазином кололи. А где его возьмёшь. Да и они не дадут сейчас себя аминазином колоть. Потому что свобода!
А тут еще, какой-то дядечка возьми да закричи:
- Долой!
Что долой, кого долой? Никто не разберёт, но все бегут и «Долой» кричат.
Всё. Особенные покидали отделение. Зачем они его покидали? Почему побежали в больничный коридор? Да всё просто. Там было светло. Люди же, они те же самые мотыльки. Только без крыльев. В темноте долго сидеть не хотят, да и не смогут. Летят на свет.
Вылетели. Идут дальше. Некоторые бегут. Другие робко озираются. Место незнакомое. На некоторых больничные халаты. Те, что врачам выдают. Некоторые и чепцы одели. От медперсонала не отличишь. Со стороны выглядело, как будто санитары большую группу больных сопровождают. Но это так только со стороны, и только если издалека. Поближе если подойти и присмотреться, то процессия подозрительная. Очень подозрительная. Вид у санитаров был какой-то аляпистый. Да и больные все расхристанные, рваные да побитые. Таких выводить из отделения строго настрого запрещала служебная инструкция. Но поначалу никто этого не заметил.
Как не заметил этого и Рублёв. Да ему и замечать ничего не надо было. Зачем чего-то замечать, когда тебя связанного ведут, что бы потом к кровати привязать? Тут не надо ничего замечать, тут только о горькой жизни думать. Санитар, который его вёл, то же ничего не заметил, а может тоже о горькой жизни думал. Только когда увидел Рублёв, облачённого в белый халат и чепец Алишера, он подумал:
-Либо я дурак. Либо лыжи не едут!
- Стой! - скомандовал Алишер санитару
- Кто такой? Откуда-то путь держишь? Куда живую душу повязанную ведёшь?
Санитар не успел ответить. Даже рта не успел открыть. Может и подумать, даже не успел. Потому что подумать успеть, тоже суметь надо. А не всегда для этого есть и время и надобность.
Обступили его. Набросились. Сразу три человека на шею прыгнули. Оглушили. Связали теми же вязками, какими Рублёв был связан. Вот такая у особенных классовая ненависть была. К вязкам и всяким там санитарам.
- Свобода! Равенство! Братство! - говорил Алишер, хлопая Рублёва по плечу. А других слов он и не мог говорить, потому что с тех пор как он престал быть конём, не было для него такого желанного слова как слова свобода. Хоть он и не знал что такое свобода, но представлял её в виде большого стога сена стоящего, где то в поле утром в туман и он лежит в этом сене, его, это сено ест и им же если что и подтирается.
- Жанну, медсестру из процедурного, не видел?
- Та, что уколы делала? Не видел. Все медсёстры в хлеборезке заперты. Да зачем тебе она?! Пойдём лучше с нами.