В один из дней мы увидели колонны танков, грузовиков, набитых немецкими солдатами, мотоциклистов, двигающих по дороге вдоль ущелья в сторону Микоян-Шахара. Мама очень испугалась за нас, поскольку ходили слухи, что фашисты расстреливают евреев.
Однажды к вечеру мы с мамой спускались по тропе к реке набрать воды. Рядом по дороге мы вдруг увидели всадника с белой повязкой полицая. Мама очень испугалась. Увидев молодую женщину (маме было тогда 23 года), резко отличавшуюся по одежде от традиционной карачаевской женской одежды, полицай подъехал к нам и спросил маму где мы остановились. Мы находились недалеко от нашего дома, но мама сообразила и сказала, что остановилась в центре аула возле мечети. Вернувшись домой, мама рассказала хозяевам об этом случае. До сегодняшнего дня мы храним глубокую благодарность этой семье карачаевцев, которые с риском для свой жизни и детей спасли нас. Нас поместили в три плетенные корзинки и спустили на веревках в ущелье, а маму с годовалым ребенком спрятали в лесу. Ночью я слышал лай собак и крики солдат «Юде». Но нас они не нашли.
Рано утром хозяйский сын вывел нас на тропу, которая привела нас к висячему мосту через Теберду на окраине Микоян-Шахара.
Немцы уже господствовали в городе. Возвращаться в свою квартиру мы уже не могли. Остановились мы у знакомых в бараке на окраине города. Мама, собрав одежду, решила посетить окружные аулы, чтобы обменять ее на еду для нас.
А тем временем по городку были расклеены объявления немецкой комендатуры об обязательной регистрации всех жителей городка. Я уже привык видеть колонну мужчин и женщин с желтыми звездами на груди, которых сопровождали немецкие солдаты и уводили их куда-то за город. Мама сказала, что нас тоже могут арестовать. Крайний срок для регистрации приближался. Говорили также, что приехала комиссия членов зондер-команды, определяющая расовую принадлежность. Тогда мама решила рискнуть. Она одела меня в черкеску с гозырями, сапожки, кинжал и папаху, подареных мне отцом, и я превратился в вылитого черкеса. В таком виде мы явились в немецкую комендатуру. Нам повезло, поскольку начальником гестапо в городке оказался черкес. Увидев нас в очереди в коридоре и меня одетого в черкесскую одежду, он подхватил меня на руки и отнес к себе в кабинет, где находились другие офицеры. «Господа, вот вам настоящий джигит, который будет бить большевиков и освободит нас от русских!» Он усадил меня на стол, дал шоколаду и сказал моей матери, стоявшей у двери: «Пройдите мадам в кабинет №. Вас там быстро обслужат. Я попрошу за вас». Мама потом рассказала, что пожилая женщина-врач (видимо из зондер-команды) допрашивала ее, задавала ей вопросы относительно ее национального происхождения. Мама сказала, что она армянка христианского исповедания. Затем немецкий доктор попросил маму раздеть меня. Тщательно осмотрел меня и отпустил нас. Через некоторое время, нам выдали немецкий паспорт, разрешающий перемещаться в пределах зоны оккупации. Мама при выходе из гестапо прошептала «Сынок мы спасены, слава нашему раввину, что разрешил отложить твое обрезание».
Это давало нам возможность свободно переехать в станицу Зеленчукская, к маминой сестре. К тому времени мой младший брат погиб в результате бомбежки и нас осталось трое. Мама с годовалым ребенком отправилась в Зеленчукскую, а нас с сестрой Неллей оставила на попечение одной русской девушке, которая жила в бараке, днем работала в немецкой столовой, а вечером обслуживала немецких офицеров. Перед этим она просила нас с сестрой прятаться под кроватью, на которой ночью она принимала гостей. Мама была ей глубоко благодарна, за то, что она не выдала нас немцам, кормила нас и помогала нам выжить.
В нашем городке была расквартирована знаменитая дивизия «Эдельвейс», состоящая из отборных немецких солдат призванных из богатых немецких семей и специально обученных ведению боев в горных условиях. Их отношение к нам, голодным детям, бегающим за ними по улицам городка, вымаливая еду, было почти добрым – видимо мы напоминали им их детей, оставленных в Германии. Они разрешали нам лазать по танкам, вращающимся гаубицам, любовно называя их «Ванюша» в противовес советской «Катюше». Нам, мальчишкам семи лет, все это казалось военной игрой и очень нравилось.