— Вы безумец! — Галицын с любопытством повертел в руке ПМ и опустил его в карман френча. — И ваше безумье, кажется, заразительно… Выступаем с рассветом — велите трубить общий сбор! Если это было враньё, я расстреляю вас лично… За сотрудничество с красными до 1991-го года. Вахмистр — коня!
Левина заставил пробудиться чудный образ подъёма на скоростном лифте в обнимку с хорошенькой Катей Сказкиной. Оглядевшись, он понял, что лежит в каюте цеппелина абсолютно один. Не считая кучевых облаков, убегающих за окнами вниз. Получалось, что и отец Фрол, и Блюмкин, и тупой латыш с развороченным мозгом — всё это был не сон. И он стрелял промеж глаз Отцу-Саваофу в реале…
А наивная мордашка стажёрки из краеведческого музея, в последнее время так странно зачастившая в его сны, это… Лишь сны? К чему бы? — Левин попытался зацепиться за тонкую надежду остатками дрёмы, но воронёный ствол нагана глянул в его лицо апофеозом реальности.
— Гутен морген, дружище, подъём! Проспали сутки.
— Ах, Яков! — Левин демонстративно поднял руки, потягиваясь. — Вечно вы со своими метаниями. Как вечер — спасаете, а поутру вновь агрессия… Может, определитесь уже как-то?
— Делать бы жизнь с кого… — ухмыльнулся в ответ Блюмкин, невзначай заглядывая под скомканную подушку. Потом охлопал тело Левина от подмышек до щиколоток:
— Вроде чисто. Ладно, пошли в столовую — за чайком, да с крендельком — легче пройдёт… Мерси, Сяо Хуй, свободен! — отпустив китайца-стюарда, Яков чинно прихлебнул из пиалы.
— Итак, Савинков, вынужден вас поставить перед фактом: вы в говне. Ваш Джугашвили бездарно смылся. Будённый не успел — Нема взята белыми в клещи. Я с риском для жизни вывел цеппелин из-под огня — можете полюбоваться сами.
Блюмкин что-то отрывисто скомандовал в раструб командирской трубки и отворил иллюминатор.
Словно в подтверждение его слов ветер стих, и снизу донеслась полифония боя. Аппарат, заложив плавный вираж, вышел из облачности. Теперь все перемещения войск были видны сверху, как на тактической карте. Левину вспомнилась детская игра в солдатики — с той лишь разницей, что изменить здесь было ничего нельзя.
Казачья лава, смяв красную кавалерию, атаковала укрепления Рябиновки — но, отброшенная пулемётным огнём, затаилась в перелеске. Пластуны спешились и поползли в обход. В это время левый фланг будённовцев оказался прорван штыковой атакой офицерского батальона и в панике рассеялся. Будущий пионерлагерь с горсткой защитников теперь был в кольце врагов. Вот в артиллерийском разрыве захлебнулся последний красный пулемёт.
Левин, по статусу потомственного интеллигента изначально ненавидевший коммуняк, вдруг поймал себя на остром сочувствии попавшим в западню бойцам. Эти жалкие, обманутые на всю голову бедняки сейчас умрут…
— Можем, конечно, снизиться и убить бомбами нескольких русских офицеров, — считал его мысли Яков Блюмкин. — Только Петра это вряд ли спасёт… А уж Колчака точно не остановит.
Тут в конфигурации боя что-то неуловимо сместилось, и Левин различил песню, подхваченную вслед за фальцетом запевалы низким мужским хором:
С Петром Ганешиным в малиновых шароварах во главе, поющие оборванцы встали из руин и двинулись на врага цепью — в рост. Это было настолько против всех правил воинского искусства двадцатого века, что стрельба смолкла. Так, вероятно, атаковали в последний раз где-то под Бородином. Солнце холодно сияло в стали штыков — в атаку шли уже мёртвые люди.
Суматошный залп белых выбил дюжину смельчаков из сотни, остальные перешли на бег, и песня взорвалась боевым рёвом: «Ура!» Офицеры не выдержали — побежали.
Будённый, вертя шашкой над головой, обрушился в гущу врага, при этом паля с левой руки из маузера, пока не кончилась обойма. Фланг белых был смят, и части красноармейцев, прорвав кольцо, удалось скрыться в лесу.
Пётр, с рассечённым от уха до носа лицом, рубясь спина к спине с могучим люмпен-пролетарием Иваном Чуховым, пал под грудой поверженных тел…
Так Нема была взята. Выстрелы победителей в воздух ничем не могли повредить удаляющемуся на запад за пеленой облаков цеппелину. Из ступора Левина вывел стрёкот беспроволочного телеграфа.