– А, ты надо мной намываться! Подавай мне корову, куда спрятала?
И подступает к ней с топором.
– Отойди, окаянный! – молвила Марфа, а про корову не сказала и тут жизнь бы свою отдала, но не сказала бы. Стефан поднял топор, хотел ударить, но тут Зорька немо, так немо заревела. Сердце у Марфы и так на одной волосинке висело, но тут гром ударил, махнуло белым крылом, и оборвалась волосинка. Когда опамятовалась Марфа, слышит шум, как из ведра льет дождь, а рука на чем-то липком лежит и поросенок это липкое лижет.
– Господи, Иисусе Христе! – прошептала Марфа, поднялась, затеплила от лампады свечку и поглядела, что у притолоки поросенок лижет, но не поняла сначала и только когда уж со свечкой наклонилась, увидела: это Зорькино вымя лежит вырезанное. Вот какую обиду надумал злодей!
С этой же свечкой прямо пошла Марфа к божнице и молится:
– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! Лились потоки небесные, не умолкая гром гремел, то покажет старый господский дом, словно черный корабль между волнами, то корявые огромные верхушки лип, словно отбитые, куда-то летят, то Ведуга блестит, как змея в чешуе.
Но Марфа не видит ничего и не слышит, только смотрит в озаренное лампадой лицо Богородицы, переводит глаза на Ивана-Воина, Ивана-Осляничка, да крылья белые постоянно мелькают в глазах.
– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! – шепчет Марфа и протягивает свою тонкую свечку к святому с ослиной головой, но руку словно кто отводит: рука тянется к Ивану-Воину.
И опять долго молится Марфа, и опять хочет поставить свечу Осляничку, и опять рука тянется к Воину.
В третий раз прошептала Марфа молитву, и свечка ее, тонкая копеечная свечка, легко стала перед иконой и загорелась просто, спокойно. Так же и у Марфы на душе стало покойно, будто и ее жизнь горела, как эта копеечная восковая свеча перед Осляничком.
– Поставь Осляничку обидяющему свечку: он сымет обиду твою! – вспомнились Марфе слова Богородицы.
Но не успело у Марфы от сердца отойти, слышит она шум на дворе, и человеческие голоса все ближе, ближе и много, много народа входит в избу.
– Получай хозяина! – сказали.
И положили Стефана на лавку под образами, о чем-то говорили, о чем-то спрашивали, пожалели Марфу и вышли вон. Так и осталась Марфа одна с покойником, долго стояла и не могла долго в себя прийти, а когда опамятовалась и свечку хотела покойнику в головах поставить, он открыл глаза и сказал Марфе ласковым, душевным голосом:
– Марфа! – сказал Стефан, – что ты ставишь мне свечку: я еще поживу.
Встал покойник с лавки и пошел к Марфе.
Дождь стихал на дворе, шумели только потоки воды на земле. На небе вспыхивающее красное пламя показывало черные гряды расходящихся, бегущих туч, а между ними все яснее и яснее светилась прозрачная зеленая ткань. Последний медленно проходящий клок, словно волосы, свесился над двором и закрыл зеленую прозрачную ткань; красное пламя из этого черного клока вспыхивало и освещало ряды страшно напуганных черных избушек у реки. Клок-волосы медленно сваливал за реку; снова показалась зеленая светлая ткань; все яснело, яснело и, наконец, побеждая все далекие красные огни, луна кротким евангельским светом осияла избушки, струистую реку, старый парк и старый двор.
Лампада-луна светилась и перед иконой, и Богородица с младенцем в руках говорила молящейся женщин:
– Марфа, после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье.
V
У святого колодезя
В день Николы Вешнего солнце в окошко глядело, жаворонок пел над полями, благовест Семибратского монастыря собирал воедино людей и полоски разделенной земли. По дороге из Юрьева шли три женщины: одна в сарафане с красными цветами, другая в сарафане с белыми цветами, третья женщина была под годами, и сарафан у нее был в темных цветах.
– Милые! – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – есть теперь люди, Бога не сознают, говорят:
– Бога нет.
Женщина посмотрела на поля, на зеленеющие всходы.
– Милые, а это кто же нам посылает? Бог, милые девушки, Бог!
Молодые девушки плохо слушали: что им было до старого Бога, когда молодой Бог в окошко глядел на утренние росистые поля и молодой звонарь весело звонил: «Девки в лентах, бабы в бантах».
Благовест все креп и креп. Со всех трех сторон сходился народ. С четвертой, где нет ни сел, ни деревень, показалась черная старушка со свечкой в руке.
– Чья это старушка? – спросили девушки.
– Судьба! – сказала женщина в темных цветах.
– «Девки в лентах, бабы в бантах», – звонил теперь вовсе близко молодой звонарь.
Народ вбирался в церковь, как пчелы в улей, но весь не вобрался: у Святого колодезя под ракитами, возле деревянной часовни, будто рой отроился; это были те, кто пришел сюда за советом к старцу Егору. Три юрьевские женщины у Святого колодезя наполнили пузырьки святою водой и сели на лавочку под ракитами. На ракитах пел соловей, в роще куковала кукушка.
– Ты о чем будешь спрашивать? – шептались одна с другой женщины на лавочке, на камнях, на пнях.
У одной поросенок хворал, у другой корова, у третьей дочка засмыслилась.
Там говорили о счастье, там о женской доле, там о судьбе.
– Милые, – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – судьба женская еще во чреве матери отпечатана.
– У всякого есть своя доля и мера, – отвечала ей какая-то женщина с меднокрасным лицом, с окровавленными ногами.
– Крапивой, крапивой на ночь обложи, завтра ноги живые пойдут, – сказала женщина с темными цветами.
– Как звать тебя? – обрадованная советом, спросила нездешняя женщина.
– Меня зовут Марфой – сказала женщина в сарафане с темными цветами.
– Ну, вот же спасибо тебе, Марфа, за твою крапивушку. И земно ей поклонилась.
– А меня зовут Татьяна Одинокая, я не здешняя, – молвила женщина с медно-красным лицом.
И, понизив голос, с лицом, обращенным к Марфе, но глазами, далекими отсюда, шептала:
– Вот что, Марфуша, шла я сейчас полями и видела, чья-то старушка со свечкой все доли обошла. Чья это, Марфушка? Тяжело вздохнув, ответила Марфа:
– Судьба, Татьянушка, у всякого есть своя доля и мера.
Седой старичок, опираясь на костыль, тихо поднимался в гору, откуда бежала св. вода. В руках у него был какой-то медный сосуд и св. Копие. Старец помолился в часовне.
– Для чего водица? – спросил он первую женщину, подавшую ему пузырек с водой.
– От поросеночка, батюшка; не знаю, какого оставить поросеночка: пестренького или беленького.
Женщина спросила просто, без страха, как у простого хозяина. Какой-то чужой молодой человек, одетый по-городскому, глядя из толпы на старца, спрашивал Марфу:
– Кто он, откуда он у вас?
– Как откуда? – удивилась Марфа. – Бог послал. От Марфиных слов показалось чужому, будто Бог – простой белый старик и живет вместе со всеми под соломенной крышей.
А старец в это время, услыхав о поросенке белом и пестром и, сливая воду со св. Копия, как ласковый, добрый, но знающий и сильный хозяин, дельно спросил:
– Какой поросенок потверже?
– Пестренький потверже, – ответила женщина.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил старец женщину и, отпуская ее, сказал:
– Оставь пестрого.
– Что он тебе сказал? – обступили первую женщину другие.
– Он велел мне пестрого оставить. Послушаешься меня, говорит, и будет тебе во всем хорошо.
Другие женщины теснились возле старца с пузырьками святой воды, одна за другой спрашивали о своих мелких делах. Одна показала больную грудь, другая вынула из мешка больную курицу. Старец со светлой улыбкой окропил водой больную грудь и больную курицу, и улыбка его, не утомляясь в святой воде, переходила на баб, на кур, на поросят, на жениха и невесту, на старушек-бобылок лежачих, что все больны, как не зацепить их, на жадных старушек, что все с клубочками сидят и шьют на то время, когда руки владеть не будут, на домовитых хороших старух, что, не помня себя, работают до гробовой доски для своей семьи, и на девушек в сарафанах с белыми и красными цветами, и на весь крестьянский скот и живот.