Мастеровой. Умирает человек у вас или у меня. Кто больше болезновать будет? Конечно я, потому что у вас выход есть, все выходы и обещания, а я заперт в человеке, в человеке все, принимаю потому человека за основание.
Ростовщик. Если это ваше за базу взять, то петля будет пуще нынешней. Вы всех хотите в петлю поймать.
Голоса. И стоит вас всех, лисьи воротники, христопродавцы!
Герасим (мастеровому). Эх, Алексей, прочитай ты третью главу Ездры, он тоже, как ты, домогатель был. Там даже не человек, а баба за базу принята.
Голоса. Го-го-го!
Торговец чижами. Чего же вы грохочете? Я тоже полагаю, что в основании баба, то есть женщина. Другой всю жизнь в одном этом и мучится, но я, благодарение господу, бабочками очень доволен. Анна Иванна – покойница, тридцать лет с нею прожил, слова дурного против себя не вывела. Собралась помирать, племянницу Лизу позвала, руки наши соединила: вот, говорит, тебе жена, а тебе муж. С Лизой тоже хорошо лет уже десять живу. Нет, бабочками я очень доволен.
Ростовщик. А я с женой своей, как скотиной, двадцать лет прожил.
Голоса. Сам ты скотина!
Ростовщик. Я скотина, а вы звери – львы: вы морите жен без оглядки, как лихие львы, а я понимаю, почему я так поступал, ну, уж скажу: в юности в соборе по воздуху влюбился во Протопопову дочь Машу, а женился по необходимости: так нужно было родителю, ну, я и морил свою жену, измором в могилу загнал, собственно сам.
Голоса. Окаянный!
Ростовщик. Помирает жена, смотрю – смерть, смотрю – действительность, а то все, что по воздуху было, то воображение. И тут меня так стукануло, и такое произошло, что смерть эту я, как любовь, принял.
Пауза.
Голос. Замучил, а потом как любовь!
Ростовщик. Замучил, а потом как любовь!
Мастеровой. Выход нашел: воображение.
Ростовщик. Не воображение, а действительность. Смерть меня как бы елеем смазала, вроде как бы совокупление со смертью произошло.
Поп. Союз, а не совокупление.
Ростовщик. И тут я принял Христа не по умству, а как заразу.
Поп. Рассуждение христианское, а словесность худая.
Ростовщик. Вот как неизлечимую заразу, как сифилис принимают, так я и Христа в себя принял.
Поп. Скверные слова!
Ростовщик. И существо, бывшее во мне в затемнении, вдруг воссияло. (Мастеровому.) А ты за основание хочешь поставить человека. Что есть человек без Бога, кем я был без Бога? Скотиной! И ты и сейчас есть скотина, худой пес!
Мастеровой. Так нельзя говорить, а то я тебе скажу: пес! Что это будет: война.
Ростовщик. Яне воюю, я только хочу тебе ухо отрубить, как апостол Петр.
Мастеровой. Погоди, погоди, и я тебе воткну.
Ростовщик. Воткни, воткни, посмотрю, сколько у тебя стали!
Мастеровой. Воткну!
Ростовщик. Ты меня пузырем, а я тебя пестиком. С мужем разумным по разумию, с мужем безумным по безумию. Я держусь двух заветов. (Противники, озлобленные и готовые подраться, подходят друг к другу.)
Плотник. Позвольте, господа, если Господь всемогущ, то как Он допускает такое безобразие?
Ростовщик (оглядывается, оскалясъ, как травимый волк). Тебе все охота Бога за бороду поймать. (Мастеровому.) Пес, истинно пес, невер!
Мастеровой. Кровопийцев отец!
Ростовщик. А у тебя отец – Василий кузнец.
Голоса. Подавай, проклятый, мои сковороды.
– Полушубок!
– Самовар!
(Парень дюжий, бессмысленный и неодолимый, как стена, выдвигаясь, встает перед ростовщиком, и удар его страшен тем, что выходит из молчания, из скалы, из бессмыслицы. Поднимается гам. Там и тут из толпы, как травимый собаками кот, показывается иногда над головами ростовщик, без шапки, скалит зубы, ругается, дерется. У самого края сцены Чертова Ступа с поднятой рукой, в двух пальцах которой, как в двуперстии, цыгарка, потом Странник, Моряк и Химик.)
Чертова Ступа. Поделом, поделом всем вам, все, проклятые, будете гореть, вот скоро дождетесь: приедет черт на дикой козе, вы, проклятые, друг на друга с ножом полезете (она говорит непрерывно, а рядом с нею):
Моряк. Божество, электричество, не верю!
Химик. И в мощи не верю!
Моряк. Освещение, просвещение!
Химик. А взять нечего! (Странник, положив руку на Чертову Ступу, пытается остановить ее, чтобы сказать что-то толпе.)
Моряк (о страннике). Волоса длинные, может, что и знает.
Химик. По волосам божественный, а по говору – тульский.
(Чертова Ступа отталкивает от себя Странника и кричит):
Чертова Ступа. Близок час: едет черт на дикой козе! Всех господ, всех купцов, всех попов, диаконов, всех шапочников и всех шляпочников, зачисто всех перережут. Сын на отца, дочь на мать, брат на брата, сестра на сестру, все, проклятые, будете гореть. Всем будет Суд.
(Внезапно раздается свисток, и постовой городовой, который при драке все говорил: «Разойдитесь», отвечает свистком. На каланче бьют в набат.)
Крики: Пожар, пожар, кто горит?
Чертова Ступа (всем отвечая одинаково). Ты горишь, окаянный!
(Другие, не вдумавшись, подхватывают ее слова взаправду и передают на вопрос «кто горит?» – «Абрамыч горит», или – «Ты горишь, Абрамыч, ты, Петрович!» Паника охватывает всех и доходит до Герасима.)
Герасим. Кто горит?
Голос. Ты, Евтеич!
Герасим (бросается перед иконой на колени). Матушка Царица Небесная, Взыскание погибших.
(К нему подбегает Евпраксия Михайловна с ведром антоновки.)
Евпраксия Михайловна. Ох, Евтеич, Евтеич, говорила я тебе: не перед добром неугасимая погасла.
(Уносит яблоки в лавку, возвращается с бутылкой масла.)
Герасим. Ну, ты тут лавку поприкрой, а я побегу.
(Убегает. Евпраксия Михайловна наливает масла в лампадку, притворяет двери, к ним прислоняет табуретку и на нее кладет метлу. Крестится и уходит. Площадь, ряды – все пусто. Чертова Ступа подходит к лавке, садится на табуретку; взяв с нее в руку метлу, опираясь на нее, курит цыгарку. Странник садится возле нее на дьяконов табурет. Набат все бьет.)
Особенности местной речи
1 Трынка – копейка.
2 Семерка – две копейки.
3 Шибай – барышник.
4 Ни елды или елдак с ним – циническое отрицание.
5 Черепенники – пекутся в черепках, из гречневой муки, едят постом с «конопным» маслом.
6 Анчихрист – антихрист.
7 «Ну-те» – связь между собеседниками, всевозможных музыкальных оттенков.
Халамеева ночь
Мой батюшка, Петр Иванович Майорников, в церкви перед иконой зарекся не пить, купил на последний двугривенный копеечных свечек и пошел в деревню за счастьем. У старух на свечки он выменял три старых кокошника, вытопил серебро и сделал замечательный перстень. После того все стали звать его серебренником и потащили лудить самовары.
Я с малых лет ездил с отцом по деревням скупать кокошники, по пути прихватывали дохлых баранчиков на шапочное дело, и так мы жили, перебиваясь с хлеба на квас. И таких много было у нас в слободе, все что-нибудь придумывали, каждый в голове имел свой засев, не как у мужиков, чтобы жить по капусте, по ржи или конопле. Мой отец, бывало, говаривал: «Мы, Михаила, хоть бедные люди, да благородные, пан, купец и мещанин – одна партия, бык, черт и мужик – другая».