На следующий день начался ужас. Президент объявил, что в отношении меня возбуждено, помимо прочего, уголовное дело за тот самый поджёг здания Коллегии образования и культуры, картинной галереи и городской библиотеки.
Уголовное преследование нас как экстремистов достигло кульминации. Видимо, из-за задержания Семёна Геннадьевича полиции стало известно, что мы применяем специальные глазные капли, чтобы остаться незамеченными, поэтому меры контроля были усилены. Даже тех, кто успешно проходил противолинзовые сканеры, просили предъявить документы, особо подозрительных заставляли сдать "слёзную пробу". Человека вынуждали дать образец слезы, после чего тот наносили на специальную тестовую полоску. Если она меняла цвет, то человека задерживали. Тест был, как мне рассказывали, не до конца надёжный (изменение цвета могло быть вызвано применением медицинских капель, недавнее засорение глаз и другое), поэтому сотрудникам полиции приходилось ждать прошествии 24 часов. Если цвет глаз оставался тем же, то человека отпускали. О применении таких мер в СМИ никак не афишировалось.
Но хуже всего было то, что наши убежища начали находить. Почти каждый день я начал получать сообщения о том, что вскрыта как минимум одна база "Трёх факелов". Я отдал сигнал о перегруппировке всех баз, однако это не помогло. Их каким-то образом находили даже тогда, когда Центральная база переехала за город, в заброшенный полуразваливающийся дом. Честно говоря, мне было стыдно, что пока мои друзья и коллеги находились в полуразрушенных зданиях, а я спокойно проводил время в уютном доме (кстати, формально он принадлежал моей бабушке, которая приезжала туда максимум раз в год. Ключи она дала мне сама, чтобы я заезжал, если это потребуется, и вот это потребовалось).
В общем, моё и без того сложное положение, стало убогим. Работа "Трёх факелов" стала держаться только на самых смелых, тех, кто не боялся выходить в город и делать хоть что-то. На удивление, таких оказалось больше половины. Теперь время работы почти всей нашей организации стало ночным, так как оно было наиболее безопасным. Каждый день я удивлялся тому, что мы ещё делаем хоть что-то. Что касается поддержки народа, она чувствовалась, хотя в какой-то момент она достигла черты, через которую не могла перескочить. Наступила стагнация, и я не понимал почему, по крайней мере в те дни.
Но по-настоящему ужасно всё стало тогда, когда ко мне домой пришёл Макс. Я открыл ему дверь, после чего мой друг буквально завалился внутрь. Он был измученный и уставший. Но меня интересовало не столько его состояние, сколько то, что он вообще появился здесь. Именно такой вопрос я и задал ему.
Макс отдышался и сказал:
- Всё пропало. Они ворвались к нам на базу и всех схватили. Я еле унёс ноги. Они меня чудом не заметили, чёрт побери. И ещё: я смог унести с собой Систему. В последние дни я готовился к чему-то подобному.
- Как? - только смог сказать я.
- Я не знаю.
Я провалился на диван в полнейшем шоке. Мне не передать словами, что я чувствовал (по-моему, я говорю это уже не в первый раз, но иных выражений я подыскать не могу). Если бы я захотел нарисовать это состояние, то это было бы ужасающее абстрактное месиво чёрного, серого и ядовитого красного.
- Что теперь нам делать? - спросил Макс. Я не знал, что ему ответить. Я посмотрел на лицо друга. На нём даже слепой мог бы прочитать те же эмоции, что испытывал я. Но, именно это выражение лица привело меня в чувство, потому что на нём всё же была нотка, которой не было у меня: один маленький бежевый мазок кистью. Надежда. Но не просто надежда, а надежда на меня! Он верил, что я смогу сделать что-то. Почему именно я? Я не знаю. Но если этот человек, бесспорно, гений в области техники, возлагает такую вселенского масштаба надежду, то я просто обязан хоть что-то сделать.
- Я... - хотел было я начать небольшую речь, но в дверь снова постучали. На сей раз пошла открывать Лена, которая тоже очнулась от ступора.
- Это Родион, - сказала она и открыла дверь. Мастер граффити зашёл в квартиру.
- У меня новости, - произнёс он, увидев меня.
Прежде, чем Родион рассказал нам свою новость, мы с Максом рассказали ему то, что обсуждали до его прихода. Родион почти не изменил своего каменного выражения лица. Настало время рассказывать ему.