Дянко, прибежавший в больницу, увидев преогромную корзину с цветами, был ошарашен. А сам он хоть бы один-единственный цветочек догадался принести! Неуклюже держа в руках небольшой газетный сверток, он направился к койке, где на белой как снег подушке, резко выделялись растрепавшиеся черные волосы да большие глаза на бледном изможденном лице жены.
Сверток прорвался, яблоки рассыпались на пол и покатились в разные стороны. Дянко, как истый крестьянин, в первую очередь подумал о еде. Видимо, поэтому, прежде чем подойти к жене, он бросился собирать яблоки. Собрав, положил яблоки на тумбочку, тщательно вытерев носовым платком каждое из них. И только после этого наклонился к жене и, глядя на ее бледное, без кровинки лицо, тихо спросил:
— Ну, как ты себя чувствуешь?
Голос его звучал взволнованно, ему было явно не по себе. Он говорил шепотом, стоял, не смея пошевельнуться, не зная, куда ступить. Переступал с ноги на ногу, облизывая пересохшие губы. Видно было, что он хотел что-то сказать и не мог. Такого еще ему не приходилось испытывать. Сын! У него есть сын! Да разве может быть на свете что-нибудь прекраснее? Он не смел и прикоснуться к жене, только, не отрываясь, смотрел в ее огромные, глубоко запавшие, усталые глаза и время от времени спрашивал шепотом:
— Ну, как ты?
— Ничего, — холодно отвечала ему Мара.
После небольшой паузы Дянко, вдруг спохватившись, спросил:
— А ребенок как?
— Спит!
— Покажи!
— Слишком поздно ты о нем вспомнил! Он спит в детском.
Слова Мары обожгли его точно крапива.
— Как ему не надоело спать? Эти крохи спят и днем, и ночью. Когда же я его увижу?
Она могла бы позвонить и попросить, чтобы принесли ребенка, как это сделала, когда пришли рабочие завода.
— Я… ты ведь знаешь, весь день на ногах, в поле. Света белого не вижу из-за этого села!.. Меня поздравляют, а я на радостях чуть не ошалел. Все бросил и… прямо сюда. Да ведь разве можно с пустыми руками? Заскочил в сад, нарвал яблок, и вот…
Он, наконец, решился взять жену за руку, но она резко отдернула ее.
— Оставь меня в покое! — прошептала Мара и отвернулась к стене.
Он испуганно оглянулся на дверь, не идет ли кто, положил ладонь на ее потный и холодный лоб, обтянутый прозрачной кожей. Ни один мускул не дрогнул на ее бледном лице.
— Иди!.. — еле шевеля губами, прошептала Мара.
— Да, да… я сейчас пойду! — сказал Дянко, которому было невдомек, какая жестокая обида жгла сердце жены. — Я пойду и принесу что-нибудь для ребенка…
Теперь он думал только о сыне.
— Не надо! Ничего не надо! — запротестовала Мара, нетерпеливо передернув плечами.
Но он продолжал настаивать на своем, так ничего и не поняв.
— Как же так? Чужие люди нанесли тебе всего, — и он кивнул головой на корзину с цветами и лежащие на тумбочке пакеты. — Да я для своего ребенка…
Она повернула к нему вспыхнувшее гневом лицо и внятно сказала:
— У тебя нет ребенка!
Он отшатнулся, часто заморгал глазами.
— Что ты говоришь, Мара, — произнес участливо и, наклонившись, опять положил ладонь ей на лоб. — Успокойся! Ты устала! Ты молодец! Вела себя, как герой, а теперь дело за мной, за отцом!
— Ты ему не отец!
Дянко оторопел. «Что она говорит? Как она может сказать такое?» Ведь он был у нее первым. Он хорошо помнил день, когда она отдалась ему. Мог точно назвать и день зачатия. А теперь вдруг такое отмочить! Кто же тогда отец, если не он.
— Раз ты мог в такой момент оставить меня одну, бросить на произвол судьбы, о каком ребенке может идти речь?
— А-а-а… Ты об этом? — радостно воскликнул Дянко. — Мара, пойми, я же ради твоего добра!
— Чужие люди мне сделали добро, а не ты! Они имеют право интересоваться моим ребенком, как своим, а тебе, который, оберегая свою шкуру, отказался и от меня и от ребенка, здесь делать нечего!
— Мара!
— Оставь меня в покое!..
Глаза ее наполнились слезами. Она отвернулась к стене и сквозь слезы крикнула:
— Уходи, я тебе сказала! И не приходи!