Слынчева сняли, и ему, казалось, следовало бы распрямиться, вернуть себе прежнюю свободу, но, видно стоит человеку раз что-нибудь потерять — и дело кончено. Свобода, она, как честь: потерял — пиши пропало!
Дянко казнил себя за то, что не выдержал, не устоял и никак не мог ответить на вопрос — почему? Почему он не выдержал под конец натиска Солнышка и сломался? Мара была права. И зачем только он ее не послушался?! Испугался за свою шкуру. Хотел сохранить спокойствие и благополучие семьи. Боялся, что если останется без работы, жена перестанет его уважать, а начнутся преследования, следствия, так и вовсе разлюбит. «А когда же жить?» Женщины любят, чтобы муж имел положение, был на высоте, а не околачивался дома, держась за женину юбку. Он боялся унижения. Это была одна из тайных пружинок, а вторая, о которой он боялся сознаться даже самому себе, заключалась в том, что он не верил в то, что наступят времена, когда все наладится. Дянко считал, что противоречия между властью и народом вряд ли можно скоро преодолеть, а быть искупительной жертвой он не хотел. Он лишь однажды поведал свои сомнения Маре, но она, несмотря на свою молодость и неопытность в житейских делах, стала его укорять: «А если все будут так рассуждать, кто же тогда будет строить новое общество — общество без классов и противоречий?» — «Пусть строят другие, почему я должен!» — подумал себе Дянко, но ей, конечно, этого не сказал. Только улыбнулся, махнул рукой: «Ладно! Ладно! Не волнуйся! Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Ничего не поделаешь!»
Он смотрел на свою молодую жену с чувством превосходства, считая ее идеалисткой, плохо разбирающейся, в житейских вопросах, которой невдомек все скрытые ходы и выходы, тайные пружины и винтики, помогающие людям преуспевать, подниматься со ступеньки на ступеньку. Себя он считал умудренным опытом, трезвым реалистом, опорой семьи. Он не верил, что Солнышко могут так просто и легко сменить, не такой он человек.
Вот почему даже когда официально было сообщено о снятии Слынчева, когда и крестьяне и рабочие вздохнули с облегчением, Дянко не мог придти в себя, не мог даже разделить с людьми эту радость. И хотя сам, бывало, много раз вздыхал: «И когда мы избавимся от этого типа?! Я бы тогда второй раз на свет народился!», но, видно, не суждено ему было испытать это счастье. Удар, нанесенный Слынчевым, оказался для Дянко роковым. Что-то умерло в нем навсегда, безвозвратно и воскресить его было невозможно.
Он не спал ночами, все думал. Пытался стряхнуть с себя тяжесть, которая давила его, пригибала к земле, но не мог. Не хватало сил. Иногда его охватывала ярость. Он злился на себя, хотел сбросить с себя хомут, надетый ему на шею Солнышком, но увы… И он постепенно стал привыкать к этому хомуту, тащился туда, куда его толкали сверху. Оторвавшись от земли, от людей, он потерял свою силу, потерял свое «я».
— Главный инженер передает тебе привет, — сказал однажды Дянко жене.
Мара ничего не ответила.
— У этого парня, видать, крепкие связи! Говорят, его семья при фашизме укрывала одного из наших видных руководителей.
Он насупился. В эту минуту он ненавидел себя за то, что слепо поверил в силу Слынчева, не допуская, что инженер окажется сильнее. Если бы он вовремя понял это, то не склонил бы покорно головы перед Солнышком, не дал бы себя обезличить. Он крепко просчитался. Только несколько месяцев надо было продержаться, всего несколько месяцев! Пусть бы его сняли с работы, выгнали из села, он был бы теперь героем. Из тюрьмы бы освободили — на место вернули. Могли бы повысить за дальновидность и принципиальность. А он не выдержал, поддался, и всему конец. Теперь уже ничего не вернешь, никому не докажешь.
Дянко подошел к коляске, склонился над ребенком. Сын спал, щечки его нежно розовели. Потихоньку, чтобы не разбудить маленького, вывез коляску на балкон, полюбовался смешной мордашкой сына, который во сне чмокал губами и морщил носик, и вернулся к жене.
— А вдруг этот видный деятель допустит ошибку, и его снимут? — заметила Мара как бы про себя. — Тогда что? Нет! Не в этом его сила! Его сила в справедливости, в правде! Правду никто побороть не может!
— Эх! — обрадовавшись, что жена, наконец, заговорила, воскликнул Дянко. — Сколько раз правду подменяли кривдой!
— Сильнее правды ничего не свете нет! Правда — самый сильный руководитель! — повторила Мара, казалось вовсе не для того, чтобы возразить ему, а как бы убеждая в чем-то себя.
— Какая ты наивная, Мара! Правда всегда на стороне сильных. Они носят ее в кармане!..
— Что это тебе — яблоки?