— Сыби, скажи ей, пусть снимет эти перчатки. Глядеть тошно! — пробубнила Игна мужу.
— Дались тебе эти перчатки! Она и на заводе в перчатках работает.
— Знаем мы таких, которые смотрят, как бы рук не измарать, берегут свои пальчики!
— А для чего их марать? — возразил Сыботин.
— А мы для чего мараем? Рук в земле не измажешь — хлеба не вырастишь! Ты никак забыл об этом?
— Так было раньше, теперь иначе. Теперь на заводе даже некоторые мужчины работают в перчатках.
— Видали мы этих мужчин и женщин в перчатках! Ишь — руки берегут! Для свиданий, небось! Нас, брат, на мякине не проведешь. Мы все видим и знаем, что делается на этом вашем заводе!
— И на заводе, и везде есть всякие, Игна!
Когда прошли первый ряд, раздосадованная Игна перешла на другую сторону, чтоб быть подальше от работницы в перчатках.
— Ну, зачем ты? Ведь она может обидеться!
— Скажите, какая цаца! А тебе что — жалко?
— Ты позоришь и себя, и меня.
— Ой, гляньте на него! Я его позорю!
Сыботин отвернулся и встал на ее место рядом с работницей. Игна поднажала на мотыгу, стараясь опередить их, вырваться вперед, но у нее ничего не вышло. Женщина с завода, на первый взгляд работавшая медленно, не отставала. Игна скоро устала и остановилась отдохнуть, а та знай долбила землю мотыгой. К своему удивлению Игна заметила: в том, как работают эта женщина и Сыботин, есть что-то общее. Они работали размеренно, почти одновременно, в такт поднимая и опуская мотыги, Игна же то вырывалась вперед, то отставала. Заметив, что она начала отставать, Сыботин остановился и заговорил со своей соседкой.
— Второй раз, наверное, не придешь, а?
Игна вытянула шею, чтобы лучше слышать, о чем они говорят.
— Нет, почему? И второй, и третий раз с удовольствием приду. Смена работы освежает, как всякая перемена: питания, воздуха, людей.
Игна, услыхав это, аж зажмурилась, будто ослепленная солнцем. «Так я и знала! Вон ты какая! Ишь чего захотела — людей менять, мужиков то есть!»
Услышав за спиной тяжелое дыхание жены, Сыботин молча склонился над мотыгой. Второй ряд прошли до конца в гробовом молчании.
Игна не выдержала и, улучив момент, напустилась на мужа:
— Думаешь, не слыхала, о чем вы говорили?
— А что? У нее правильное, культурное отношение к работе.
— Это в чем же культура-то? В том, чтобы менять воздух и мужиков?
— Вот видишь, как ты все превратно понимаешь! — попытался возразить Сыботин.
— Еще бы! У меня же горизонта нет! Я ведь глупая, отсталая, не работаю в перчатках, как эта красотка! Не хочу с ней рядом работать! Пойдем, начнем с того края! Смотреть на нее не могу! Она мне, как бельмо на глазу!
— Я отсюда никуда не пойду! Не хочу быть посмешищем в глазах всего завода, всего рабочего класса. А ты, раз ты такая малахольная, раз ты, как паршивая овца, от людей шарахаешься, — ты себе иди!
— А-а-а! Я уже для тебя и паршивая овца!
Игна вскинула мотыгу на плечо и помчалась, думая, что Сыботин кинется за ней, но он и не подумал.
— Куда это пошла ваша жена?
— А-а-а… она… это… — замялся Сыботин, — пошла посмотреть, как там дочь работает. Она скоро вернется!
Так оно и случилось. Игна не вытерпела и пришла. Она так и сверлила работницу глазами, готовая в любой момент сцепиться с ней. И только то, что Сыботин и работница промолчали, заставило ее опомниться.
На холме гудели машины. Они карабкались почти на самый верх, чего раньше никто не мог и допустить. Весело щебетали дети. Дети — что птицы. Им лишь бы свобода — так везде и хорошо. Молодежь тоже не унывала. Кто-то затянул песню. Весело заливались заводские аккордеоны. Соседка Игны и Сыботина время от времени вполголоса подтягивала певцам.
— А вы почему не поете? — вдруг спросила она Игну.
Сыботин от неожиданности вздрогнул. Ему показалось, что Игна сейчас ахнет ее по голове мотыгой.
— Спойте какую-нибудь вашу, деревенскую! — попросила она Игну.
— Только и осталось, что песни распевать! — отрезала Игна и еще яростнее заработала мотыгой.
— В народе говорят: кто поет, тот зла не таит.
— В том-то и дело, что есть люди, которые и песни поют, и зла нам желают.
— А вы им попойте: и вам легче станет, и у них из сердец зло испарится.
— Как же, держи карман!