Друзья пошли обратно. Д’Арбусье оживленно рассказывал о Франции и поднимающейся на борьбу Африке. На углу они чуть не столкнулись с грациозной и стройной женщиной, явно уроженкой Азии. Она стояла неподвижно, склонив голову и прикрывая лицо вуалью, пока гроб не внесли внутрь Пантеона. Аделберту показалось, что д’Арбусье ее узнал и хотел было с ней заговорить, но она исчезла. Во время их дальнейшей беседы д’Арбусье так ни словом и не обмолвился о незнакомке. Он пригласил Аделберта пойти с ним на следующий день на собрание, но тот отказался. Он знал, что д’Арбусье коммунист и выступает в защиту мира. Аделберту казалось, что в этом вопросе о мире есть какое-то противоречие.
— Разве китайцы не воевали для того, чтобы добиться мира? — упрямо доказывал Аделберт своему другу. — Разве война не единственный путь к миру?
Все на свете казалось ему нелепым, а борьба за мир — тщетной. Он стал расспрашивать д’Арбусье, что тот думает о России и как его африканцы предполагают добиться свободы. Способны ли они сделать это своими силами? И к кому могут обратиться за помощью?
Они беседовали и спорили до самого вечера, а затем договорились о новой встрече.
До сих пор Аделберт воздерживался от слишком тесного общения с африканскими неграми, потому что считал нелепым сходиться только из-за одинакового цвета кожи. Он не испытывал чувства «расовой гордости», у него была только, как он выражался, «общечеловеческая» гордость, но в действительности дело обстояло не совсем так — ему свойственно было чувство самоуважения и интереса к людям, чьи вкусы и взгляды совпадали с его собственными. Но теперь в этом всемирном движении он увидел нечто новое — борьбу за идеалы, общие для всего человечества, за мир. Люди всех рас и национальностей объединялись во имя защиты от страшной угрозы истребительной войны. Такая общая цель — он это чувствовал — могла связать его с людьми теснее, чем любые симпатии, которые он мог питать к неграм как к своим сородичам по расе. Возможно, во времена его дедов и прадедов негры — рабы или только что получившие свободу — ощущали какие-то мистические «расовые» узы, связывавшие их воедино. А сейчас? Что общего у его отца с миссисипским батраком, если не считать цвета кожи? Его отец был типичный американский бизнесмен, наживающий деньги, покупающий голоса избирателей и использующий свое «влияние», как и многие другие жители Чикаго. Ну а в Африке…
Мысли Аделберта были прерваны появлением женщины. Это была, несомненно, та самая незнакомка из Азии, которую они с д’Арбусье встретили два часа назад. Он смутно припомнил, что как будто видел ее, когда повернул с улицы Вожирар в переулок направо, ведущий к его дому. Она следовала за ним, очевидно, еще до поворота. А тут, под уличным фонарем, он столкнулся с ней лицом к лицу. Аделберт был поражен этой встречен. Сначала ему показалось, что перед ним та самая вьетнамка, которая держала пламенную речь с трибуны конгресса сторонников мира и чьи портреты были опубликованы в газетах. Потом он убедился, что это не она, но у незнакомки была такая же хрупкая, кукольная фигурка, такие же миниатюрные, изящные ноги и руки. Она была моложе той вьетнамки, но вообще не очень молода. Красотой она не отличалась, но лицо у нее было миловидное, выразительное, со скорбными морщинками на лбу и в уголках рта.
Стремительно выйдя из-за угла, незнакомка чуть не налетела на Аделберта. Вздрогнув, она с почти змеиной гибкостью подалась назад, вся как-то напряглась и пристально взглянула ему в глаза. Хотя ее наружность и национальность были необычны для Парижа, Аделберт все же решил, что имеет дело с женщиной известного сорта, и непринужденно приподнял шляпу. Она прошла мимо него, не ответив на приветствие ни словом, ни жестом, и молча скрылась за углом. Аделберт был озадачен. Может быть, он показался ей недостаточно богатым, чтобы стать ее жертвой. А возможно, она по ошибке приняла его за кого-либо другого. Если последнее предположение правильно, то хорошо, что он оказался не тем, кого она искала, — в ее взгляде ему померещилась откровенная ненависть. Стараясь не думать о ней, он устало поднялся в свою комнату.
К следующему утру он сделал для себя соответствующий вывод и написал о нем своему деду:
«Дорогой дедушка!
Все утратило для меня смысл, и терпение мое лопнуло. Учение здесь мне не нравится, университеты — тоже; вообще такая жизнь не по мне, и я задумал одно дело. Если его можно будет осуществить, я уеду отсюда на собственный страх и риск. Если он не удастся или перестанет меня интересовать (что одно и то же), я, скорее всего, покорно вернусь домой. А может быть, и нет. Пока».