Аделберту казалось, что его неприязнь к женщинам выросла из его давнего чувства обиды на мать. С самого дня его рождения мать пеняла на то, что он слишком темнокож. Сама она обладала светло-кремовой кожей, была миловидна и очень тщеславна; будь у него кожа более светлого оттенка, при его вьющихся волосах и выразительном лице мать всегда выставляла бы его напоказ. Но он был «неприлично черен», и она стыдилась сына. Его всегда отодвигали на задний план. Такое пристрастное отношение к Аделберту замечал даже отец, но мать своими вкрадчивыми, кошачьими манерами всегда умела обвести его вокруг пальца.
Если бы Аделберт идеализировал свою мать или хотя бы признавал ее действительно красивой, он, может быть, страдал бы больше. А так он старался быть выше чужих мнений. Он убедился, что почти всегда может легко добиться своей цели, а среди всего того, что его прельщало и чем он дорожил, мать занимала последнее место. Аделберт вырос, не испытав чувства, которое его друзья называли любовью. Он иногда целовал и обнимал девочек; став постарше, познакомился с половой жизнью, но глубоких переживаний при этом у него никогда не было — он всегда оставался равнодушным.
А сейчас… Аделберт приподнялся и взглянул на лежавшую рядом с ним девушку. Ее глаза смотрели открыто и ясно прямо в его глаза. Какое-то мгновение он лежал неподвижно, затем прильнул к ее губам долгим и нежным поцелуем, и она ответила ему. Быстро встав, он прошел в ванную, вымылся и оделся. Затем вернулся в спальню и принес ей свое белье, костюм и несессер с швейными принадлежностями. Она еле слышно поблагодарила его, и он вышел в гостиную, закрыв за собой дверь. Затем сел и стал обдумывать положение. Да, надо увидеться с д’Арбусье. Надо также каким-то образом не допустить, чтобы в квартиру до его возвращения вошел консьерж. Существует еще и опасность вторичного появления полиции. Придется пойти на риск. Но самое главное — надо сейчас же повидать д’Арбусье, хотя Аделберт и не представлял себе достаточно ясно, почему он возлагает такие надежды на эту встречу.
Дверь спальни бесшумно отворилась, и в гостиную вошел молодой человек в одежде не по росту, но не так уж плохо сидевшей; на голове у него красовался чересчур большой берет. Аделберт не сразу признал в этом юноше вьетнамку. Он вскочил, потом рассмеялся. В ответ она чуть заметно улыбнулась и сказала:
— Теперь мне, пожалуй, лучше уйти, как вы думаете?
— Нет, — ответил Аделберт, — полицейские, может быть, еще охотятся за памп. Я хочу позвать д’Арбусье.
— Это было бы хорошо. Позвоните из какой-нибудь лавки, но ничего подробно ему не рассказывайте. А если кто-нибудь сюда войдет, я знаю, что делать.
Подойдя к шкафу, Аделберт пошарил в нем и вытащил небольшой автоматический револьвер. Но девушка отказалась его взять.
— Он мне не понадобится, — спокойно заявила она.
Почему она так сказала? Может быть, думает без сопротивления сдаться полиции? Или рассчитывает на свое оружие? Он кивнул и вышел. Перед окошком консьержа он остановился и небрежно сказал:
— Не трогайте ничего у меня в квартире, пока я не вернусь. Я упаковываю вещи.
Аделберт быстро прошагал к Рю-де-Ренн, откуда позвонил д’Арбусье. Не называя своего имени, он попросил его срочно приехать. Рассовав по карманам купленные рогалики, он отправился назад. Когда он подходил к своему дому, сердце у него екнуло: с консьержем беседовал полицейский. Аделберт продолжал идти, уткнув лицо в утреннюю газету, пока не поравнялся с ними, затем, равнодушно кивнув, с бешено бьющимся сердцем поднялся на третий этаж. Войдя в квартиру, он увидел, что она пуста, но минуту спустя из шкафа появилась вьетнамка.
— Когда консьерж вошел, — сказала она, — я спряталась здесь. Я маленькая, а у вас так много вещей. Меховое пальто полностью меня закрыло.
Аделберт уселся и вытер со лба пот. Потом он встал и начал готовить кофе. Девушка молча ему помогала. Для себя она налила совсем небольшую чашечку и выпила ее без сахара. До сих пор еще никто из них не касался той трагедии, которая, как казалось Аделберту, создавала какую-то преграду в их отношениях. Он ждал, что она заговорит первая, а она предпочитала просто молчать, как будто ей нечего и незачем было рассказывать. Это было по меньшей мере странно. Он нетерпеливо поднялся с места и, подойдя к окну, стал смотреть на улицу. И тут вьетнамка заговорила тихим, но четким и твердым голосом: