Цунэко, закончив поиски писем в одном ящике, принялась за второй. Но работала медленно, потому что её поминутно отвлекали: Наримаро капризничал в спальне, требовал горячей воды для бритья, масло бинцкэ, белил, благовоний и шпилек из черепахового панциря. Мароя и Цунэко то и дело подносили ему то гребни, то заколки, то шнуры из золотых нитей. Попутно Наримаро артистично сплетничал, а узнав от сестры о желании принца Арисугавы пристроить на освободившиеся вакансии одну из своих бесчисленных племянниц, злобно ругнулся. Да сколько можно, Каннон! Потом по его требованию женщины оттянули ему назад ворот кимоно, обнажив шею и верх спины.
Потом на несколько минут воцарилось молчание. Цунэко вышла из комнаты, а с Наримаро осталась только Мароя.
— Не хочу эти шпильки, — проговорил вдруг в спальне удивительный голос: казалось, на утренней заре в весенней прохладе вдали зазвенели золотые храмовые колокольчики. Тодо вздрогнул. Чей это голос? Неужели Наримаро вошёл в роль? Потом с негромким стуком упала бамбуковая занавеска.
Тодо оторвал глаза от пьесы — и обмер. Голова медленно пошла кругом. На пороге, в двадцати рё от него, чуть отвернув голову к тяжёлым сёдзи, стояло воплощение красоты. Нет, не воплощение — сама красота, дивный образ из нежных красок дня и вечернего свечного пламени! В этом воплощении не было ничего суетного, лишнего, но высокая причёска с декоративными шпильками, длинная грациозная шея и хрупкие пальцы, игриво шевеля веером, отражали любое чувство — грусть, мечтательность, страсть, кокетство. Это был женский образ утончённой красавицы, названной сотней имён и не имеющий имени, увидевшей себя мужскими глазами, но не замечавшей влюбленных взглядов.
Красавица сделала несколько шагов к Тодо. Повеяло ароматом вечной женственности и неувядаемой прелести… Как бы случайно изящная ножка чуть сдвинулась, и вокруг висков Тодо невесть откуда заструился дымящийся фимиам храмовых курений. Но оторопь, на миг воцарившаяся в усталой душе Тодо, стремительно заполнилась мутным вожделением. Его обдало жаром, отяготело дыхание, отяжелели губы, напряглась плоть. Мысли исчезли из головы, точно их стёрли.
— Ну и вид у тебя, братец, — резкий укоризненный голос Цунэко тут же вернул Тодо к реальности. — Настоящая потаскушка.
— Что? — надтреснутым аккордом расстроенного сямисэна взвизгнул Наримаро. Маска женственности свалилась с него, как слетает в драке парик с лысой головы старой шлюхи. — Я — потаскушка? Да как ты смеешь?
— А чего задом-то крутишь?
Красота исчезла, сказка кончилась, колокольчики отзвенели. Иллюзия рассыпалась пылью. Разъярённый воин схватился бы за катану, но рука Наримаро напрасно елозила по пустому бедру, стянутому китайским шёлком: меч остался в спальне.
Тодо несколько минут размеренно дышал, стараясь восстановить душевное равновесие. Теперь он наконец всё понял и обрёл нужные доказательства.
— Ну и дурак же я был… — устало вздохнул он. — Если бы видел это раньше, нашёл бы решение в ту же минуту.
— Да какое решение? — принц озлоблено стащил с себя оби и кимоно, обнажив торс, почти до лопаток замазанный белой пудрой. — Говорю же я вам, Ацуёси — глупая мартышка, он неспособен на убийство!
— Боюсь, вы заблуждаетесь. Ведь наша беда в том, Фудзивара-сама, что мы видим мир, но редко задумываемся, как мир видит нас, — уверенно проговорил Тодо. Теперь он понял, что мог сделать этот маскарад с несчастным юнцом, особенно если представить себе, что тот мелькал перед Юки час за часом и день за днём. Такое колдовство, такой лисий морок так просто рассеяться не мог.
— Да как видит-то? Я признаю, что сумел выиграть пари. И знаю, что Юки влюбился в этот образ. Он же мне все уши о том прожужжал! Но убийцей он быть не может — кишка тонка. И зачем ему фрейлины? Какая связь между убийством Харуко и моим переодеванием?
Тодо улыбнулся.
— До этого мы сейчас дойдём. А пока скажите мне, почему Юки Ацуёси во время следствия назвал Сей-Сёнагон божественной?
Цунэко бросила на него искоса недоумевающий взгляд, а Наримаро зло хмыкнул.
— Не понял. Вы спрашиваете, почему он аттестовал её именно так или почему вообще упомянул её в таком лестном контексте?
— Сей-Сёнагон любима женщинами, однако её читают и мужчины, — пояснил Тодо. — Но я, хоть мне и понравились «Записки у изголовья», никогда не назвал бы Сей-Сёнагон божественной. Я увидел в её книге множество тонких наблюдений, мимолётных, как вишнёвый цвет, умных, но незначительных. Я обратил внимание на то, что хоть эта женщина входила в свиту императрицы Садако, супруги императора Итидзё, я так и не смог понять, что же они оба собой представляли? Нам оставлены пространные описания их одежды, расцветки кимоно и сочетания тканей, но сами люди у неё — словно театральные куклы бунраку. Эта женщина просто не видела живых людей. Я тогда ещё подумал, как она описала бы голого человека? И я пытаюсь понять: Ацуёси назвал её божественной, потому что считает, что она смотрит на мир с луны, или он считает её взгляд единственно правильным, истинным?