Принц задумался. Его опередила сестра.
— Юки Ацуёси восторгается Сей-Сёнагон. В его понимание она — эталон женщины, — уверенно сказала Цунэко. — По крайней мере, он подражал ей в своих пьесах, пользовался её сравнениями, часто цитировал стихи.
— А вы, Фудзивара-сама, когда изображали оннагата, не подражали Сей-Сёнагон?
Наримаро скривился при неприятном воспоминании.
— Тогда? У Арисугавы? Тот розыгрыш? Я и не помню уже. Но, кажется, я вовсе и не думал о Сей-Сёнагон. К тому же, кто вообще знает, как выглядела Сей-Сёнагон? В своих записках она жаловалась, что выпадают волосы, она лысеет и вынуждена носить накладку. Сетует, что белила не держатся на лице. Не вижу тут никакой связи. У меня белила на лице держатся прекрасно.
— Не сомневаюсь… Цунэко-сан, вы нашли все письма?
— Я ещё не досмотрела во втором ящике до конца, но там уже письма пятилетней давности. Остальные — все здесь.
Тодо разложил их по датам.
— Вот смотрите. Вы говорили, это произошло прошедшей зимой. Вот его письмо в марте:
«Ах, сколько ни смотрел на лепестки
В горах, покрытых дымкой,
Не утомился взор!
И ты, как те цветы…
И любоваться я тобою не устану!»
— Ну и что? — Наримаро уже сидел у стола над тазом, принесённым служанкой, деловито смывал с себя белила и тушь, и был похож на демона Эмму.
— Вот те, что вы мне цитировали. Их опустим. Но вы забыли процитировать вот это, оно послано вам в начале мая.
— «Все женщины вдруг
утратили прелесть былую.
Все вина, увы, потеряли сладость —
Пью горькое вино и плачу.
Не ты ли всему виною?»
— О, боги, — завёл накрашенные глаза в потолок Наримаро. — Да он забрасывал меня такими письмами. Понятно, что половины я вообще не читал. И что такого в этом письме?
— Тут весьма важные строки, вы их просто не заметили.
Принц наконец отмылся, вытер покрасневшее лицо и завязал волосы тугим узлом. Потом взял письмо.
— А что в нём особенного? — Он дважды внимательно прочёл написанное. — И что? Обычные сопли надоедливой мартышки.
Вмешалась Цунэко.
— Я тоже не вижу тут ничего особенного, Тодо-сан.
Тодо кивнул.
— Да, наверное, это не очень заметно, но вот в этом сборнике Юки есть одна пьеса, скажу честно, меня немного шокировало её содержание. И если их сложить…
— Пьеса? — нос Наримаро по-лисьи вытянулся, точно он учуял зловонный запах нужника.
Тодо сделал вид, что не заметил этого.
— Да, и смысл её таков: некий несчастный юноша-охотник вместе с подругой гуляет в зимнем лесу. Там он встречает красавицу, которая говорит, что она — фея Луны. Он влюбляется, забывает возлюбленную, и уходит с феей в Нефритовые Чертоги. Каждый день она подносит ему сладкий напиток, Лунный иней. Но однажды юноша забывает выпить его и, едва минует ночь, как дворец оказывается заброшенным кладбищем, окружавшие фею фрейлины — оборотнями, охрана — призраками. Тогда юноша понимает, что его просто морочит Лисица, но жизни без любимой Феи уже не мыслит. Появившаяся фея Луны требует, чтобы он принёс ей в жертву сердце своей бывшей возлюбленной. Околдованный охотник находит девушку и погружает нож в её сердце. Потом исчезает в Нефритовых чертогах…
Наримаро снова на миг превратился в статую демона Мары.
— Это… Последняя его пьеса?
— Да, пьеса, написанная в конце апреля. В сборнике она последняя. Я начал читать с неё. Меня привлекло название. Она называется «Лисий морок». Но вообще-то лисам посвящены четыре пьесы из пяти. И причину убийств я теперь тоже точно знаю. Я был неправ. Юки Ацуёси убивал вовсе не из ненависти. Он убивал из-за любви.
— К найси Харуко?
— Нет. Из-за любви к вам, Фудзивара-сама.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. МАНЬЯК НЕВОПЛОЩЁННОЙ ЛЮБВИ
ЧАС КОЗЫ. Время с часа до трёх часов дня
Наримаро замер с полуоткрытым ртом, тупо глядя на Тодо. Не менее удивлённой выглядела и Цунэко.
— Он влюбился в брата? Ацуёси? Но он всегда предпочитал женщин…