Женщина неторопливо извлекает «Цветок» и наводит на существо. Целится она не в отсутствующее сердце, а в левый глаз. Если нажать на спуск, прострелит мужчине фальшзрачок.
Музыкант продолжает извлекать печальные ноты на своем инструменте. Остальные при виде пушки на мгновение цепенеют и пялятся на нее, после чего опрометью сваливают из бара. Можно подумать, их это спасет.
— Да, — говорит мужчина с беззаботным видом, — вы, конечно, способны нанести моему роду заметный урон. Я в состоянии перечислить всех программистов в истории, вплоть до первых людей, которые вели счет камням и птицам.
Пушка перемещается горизонтально, с идеальной точностью; теперь на прицеле правый глаз. Женщина отвечает:
— Ты убедил меня, что знаешь. Ты не убедил, что тебя не стоит убивать.
Это не совсем блеф: она не станет применять «Цветок», не по такому поводу. Но ей известны многие способы убийства.
— Речь не обо мне, — говорит он. — Не хотел бы здесь об этом говорить, но... вы меня выслушаете?
Она отвечает единственным резким кивком.
Выгравированное серебром на языке, которым не владеет никто ни в письменной, ни в устной форме, сияет под ее ладонью слово предок.
Была на свете вселенная, где любимая дуэлянтка императрицы получила пистолет из рук самой владычицы. У оружия приклад был украшен чернью по серебру, а эмблема создателя — обрамлена цветущей лозой. Пистолет уцелел во всех мятежах и переворотах четырех династий. Он странствовал в императорском арсенале с одного столичного мира на другой.
В архивах империи об этом древнем оружии наличествовали два утверждения.
Первое: Не использовать, ибо несет оно лишь погибель.
Второе: Это оружие не функционирует.
В рационально устроенной вселенной справедливы были бы оба.
Мужчина следует за женщиной в ее номер на одном из приливных уровней Черного Колеса. В гостиной, уютной, но по меркам Колеса не роскошной, имеются кушетка, пригодная для людей, металлический стол, отполированный до размытого блеска, и ваза в углу.
Еще здесь висят две картины — вероятно, на шелке, а не на каком-то менее древнем материале. Одна изображает гору в ночи, мрачную в своей безымянности среди стилизованных туч. Вторая, совершенно отличная по стилю, представляет кавалькаду теней, и лишь после нескольких минут созерцания из теней возникает лицо. Картины не подписаны.
— Садись, — приказывает женщина.
Мужчина повинуется.
— Тебе нужно имя? — спрашивает он.
— Твое или жертвы?
— Для таких случаев имя у меня есть, — отвечает он. — Чжэю Кэжан.
— Моим именем, — замечает она, — ты не поинтересовался.
— Не уверен, что вопрос имел бы смысл, — говорит Кэжан. — Если не ошибаюсь, тебя не существует.
Она устало роняет:
— Да существую я, существую во всех практически важных смыслах. Занимаю объем, наделена массой и силой воли. Пью воду, которая каждый день на вкус одна и та же, какой и должна быть вода. Убиваю, если принуждена к тому. Я переписала смерть в историю Вселенной.
Уголки его рта чуть поднимаются при слове переписала.
— И тем не менее, — говорит он, — твой вид никогда не развился. Ты говоришь на языке, который не то чтобы мертв, его никогда даже не существовало.
— Мертвых языков полно.
— Чтобы вымереть, сначала нужно возникнуть.
Женщина устраивается на кушетке рядом с ним, не очень близко, но и не слишком далеко.
— Это старая история, — говорит она. — А у тебя какая история?
— Существуют четыре пушки Ариганы, — начинает Кэжан.
Глаза женщины сужаются.
— Я думала, всего три.
«Цветок Ариганы» — последнее изделие оружейницы. Кроме него, женщине известны «Милосердие Ариганы», убивающее любую цель, и «Игла Ариганы», лишающая цель памяти о стрелке.
— Появился еще один экземпляр, — говорит Кэжан. — Иероглиф в эмблеме представляет окованный цепью меч. Эта пушка уже стала известна как «Цепь Ариганы».
— Что она делает? — спрашивает она, зная, что он ей и так объяснит.
— Убивает командира цели, — говорит Кэжан, — если такой существует. Адмирала, министра, монаха. Школьного наставника. Это своеобразная проверка на лояльность.
Она понимает.